Маша силилась представить, как он приглашал эту девушку в кино, весь такой модный, хорошо подстриженный, вежливый.
– Жуть какая, – сказала она, наконец, вслух.
– Точно, – подытожил парень.
Ей снова стало не по себе. Как бывало всегда в минуты потери равновесия, ей в очередной раз вспоминался Славка, детское тепло его сильных рук, обещания. Вспоминалось, как ее родители наотрез запретили видеться с ним, и как было больно, невыносимо, совершенно невыносимо существовать все это время без него. Где он сейчас? Как он? Она смотрела на обоих парней, сидящих сейчас перед ней, думая о том, что, возможно, Славка за это время вырос, возмужал, огрубел, может быть, однажды вечером выпил лишнего, а потом его подружка подала на него в суд. Маша едва заметно дернулась, как будто ее вдруг ударило током, или кто-то неожиданно залепил ей пощечину изо всех сил, ударил наотмашь. Как она может так думать о нем? Он любил свою мать, хоть и редко ее видел, никогда никого не осуждал, ни на что не обижался. Все внутри у Маши снова комкалось, в кость входила стальная пружина. Крутилась, взвинчиваясь вверх вдоль позвоночника, как пойманная сознанием эмоция вдруг сдавливала горло и душила.
Иногда Маша просыпалась утром и плакала. Он снился ей в каких-то странных городах. Непонятные улочки тянулись вдоль города, она бежала за ним, и все время теряла из виду. Что он делал в этой далекой стране, она не знала, не знала и, каким образом она могла как-то участвовать теперь в его жизни. Отпустить его не было внутренних сил, и она вновь видела его в случайно встретившихся людях, которые, проходя мимо, напоминали своими движениями его походку и контуры худощавого тела.
Оба американских ухажера так и канули в лету, как и «мунисты». Трех человек их той группы они, правда, успешно завербовали, и новоиспеченные верующие, в какой-то момент встречались Маше в метро, рассказывая, в какую удивительную организацию попали.
– Пойдешь? – спрашивали они.
– Не-а! – тараторила Маша в ответ, боясь уже вовсе не американцев, а этих странных русских, которые так быстро перевоплотились в ярых проповедников, и, казалось, совершенно не осознавали, что с ними произошли какие-то перемены. Маша тогда вернулась из Америки с ощущением того, что мир странно рушится, но ее собственная судьба к ней на удивление благосклонна. Кто-то уезжал заграницу, кто-то бедствовал, даже пропадал. Кто помладше и не жил в столицах спивался, становился наркоманом, кто постарше и получал работу – выживал, особенно если в Москве и Петербурге. Их почему-то все время брали в заложники, вербовали в секты, совращали. А Маша, и это она чувствовала теперь совершенно точно, все же вырвалась, спаслась, может быть, от внутреннего страха и наперекор себе же самой. Атмосфера 90-х почти лишила ориентиров, но приготовила к чему-то важному, пусть надежды на это «важное» в тот момент и не было. Она как будто вцепилась в корягу у самого берега озера, куда они в детстве убегали со Славкой ночью, держалась за нее, жуткую, трухлявую, что есть мочи. Мечты не сбылись и не могли сбыться, но контуры были обозначены достаточно рано, чтобы выжить. Указав направление точного удара теннисного мячика о стенку, судьба подмигнула, а Маша просто знала, что она непременно должна этот удар совершить. Только когда? Она знала, что «мунисты» был в чем-то правы, создавая семью столь странным образом, но в ее собственной жизни подобной несвободы быть не могло. На тот момент в ней были лишь перекрестные баталии из разных миров. Она видела осколки чего-то важного, того, что интуитивно искала, и что последовательно рушилось прямо на ее глазах. По ее ли вине, или по причине все тех же никому неведомых обстоятельств.
