— Не было, голову даю на отсечение.
— Аппаратура твоя ничего не зафиксировала?
— Так точно, Глеб Анатольевич.
— Никаких лишних телодвижений он при мне не делал, в портфель не залезал, не суетился.
— Так точно.
— Значит, все чисто.
Зайцев полез из машины и сразу недовольно зафыркал: за воротник попал дождь. Валера проводил босса до ворот. Еще раз пожал ему руку, виновато заглянул в глаза.
— Да ладно тебе! — Тот понял его мгновенно. — Нормально все.
— Не дает покоя мысль, зачем он его все-таки взял на встречу, портфель этот чертов?
— Попижонить, Валера, только и всего! — Зайцев выругался вполголоса. — Сколько помню этого скота, не мог он без штучек. Нормально пацаны одевались тогда, в дни моей молодости. Как мужики — свитер, рубашка, штаны. А этот непременно то платочек какой-нибудь повяжет на кадык, то зонт тросточкой купит. Даже стекла на машине первым из наших сделал черными.
— Затонировал, что ли? — не сразу понял Валера.
— Ага. — Зайцев опустил голову, повозил ботинком по мокрому асфальту, как будто искал что-то, хотя в вечерней слякотной тьме ничего видно не было. — И девчонок возил, дурех, покататься будто бы. А сам такое с ними вытворял, сволочь! И ведь доказать ничего невозможно — никто не видел, кого он вез, кого потом высаживал.
— А его пытались привлечь? — заинтересовался Валера.
— Власти, имеешь в виду?
— Да.
— Нет, Валера, власти его не трогали. Никто ведь не заявлял. Я о другом.
Зайцев подавил тяжелый вздох и, чтобы не растравлять себя, принялся раздавать указания на завтра. Потом кивком простился, шагнул за ворота. Минуту стоял под дождем, мысленно репетируя предстоящий семейный ужин с вопросами, ответами, несмешными дежурными шутками. Представил осторожную улыбку жены, не знающую, как реагировать на его бородатый юмор.
Все как всегда — уныло, предсказуемо, постно.
Зайцев нацепил усталую улыбку, с которой ежедневно входил в дом, и двинулся по дорожке. На крыльце застыла жена, которую он ни единого дня не любил так, как должен был любить. Как она того заслуживала.
За ужином они трое — отец, Светлана и Алина — никогда не разговаривали. Так было заведено. Есть следовало молча, чтобы неосторожным словом не разрушить иллюзорную гармонию, не перебить никому аппетит. Вот после еды — пожалуйста, милости просим в кабинет хозяина. Тогда уже и жаловаться можно, и просить, и претензии предъявлять. Правда, претензий к нему, к Ростиславу Ивановичу Яковлеву, не было ни у кого и никогда. Он в этом доме был царем и богом. Он здесь повелевал, казнил и миловал.
