Постепенно следопыты вновь разговорились – более сдержанно, хотя разговор шел о том же. По привычке рука Танин направилась к внутреннему карману куртки, где у нее хранился единственный лист бумаги. Чувствуя на себе взгляд Пола, она отбросила назад свои черные волосы и встала. Несмотря на то, что старший следопыт все так же смотрел на нее, она не обернулась и углубилась в лес, где рокот разговора затих, заглушенный шумами леса.
Темнота свисала с крон деревьев подобно черному занавесу, и, как только глаза Танин привыкли к ней, она начала пробираться меж раскинувшихся по земле корней и упавших стволов, пока не выбралась на поляну, над которой сияли звезды.
Тогда из кармана куртки она достала сложенный листок бумаги. Бумага была старая и изрядно захватанная; она утратила свою изначальную жесткость и стала наощупь мягкой как ткань. Почерк был торопливым и неровным, а поля были испещрены вопросительными знаками и неряшливыми пометками, но Танин могла прочитать текст наизусть и даже с закрытыми глазами представить, где стоит какой знак препинания.
Копия, снятая с копии. Большинство оригинальных фрагментов погибло в огне; их горящие страницы с треском превратились в пепел, а слова, начертанные на них, – в пыль. Танин приказала запереть то, что оставалось, в подвале, но сначала скопировала эту страницу.
Этот фрагмент был ужасающе неполным: абзацы по краям обгорели и целые слова были уничтожены огнем, а со временем ее заметки покрыли текст такими дополнениями и незаконченными предложениями, что постороннему прочитать его было невозможно. Танин огляделась. Тени вокруг нее были неподвижны.
– Не знаю, почему ты позволяешь им так с собой обращаться, – сказала она.
Из тени дерева, словно материализовавшись в ночном воздухе, выступила женщина-ликвидатор.
– Тебе легко говорить. Ты им нравишься.
Танин улыбнулась, почувствовав разливающийся вокруг запах меди.
– Они меня боятся. Должны бояться и тебя.
– Я смогу за себя постоять, – проговорила ликвидатор, тронув потрепанный рукав блузки.
– Я знаю, – кивнула головой Танин.
Хотя данный ими обет запрещал им обзаводиться собственными семьями, Танин все еще помнила своих младших сестер, оставшихся в той, прежней жизни – угловатых, резких, своевольных и не таких красивых, как старшие сестры, за которыми они таскались повсюду как щенки. Но все равно их нельзя было не любить – и за их преданность, и за ревнивую любовь, и просто за то, что они были членами твоей семьи.
