В те предвоенные годы калоши были редким и довольно дорогим удовольствием. Когда я приковылял на своих двоих, но с одной калошиной, мать всплеснула руками и трагическим шепотом воскликнула:
— Уже?! Потерял?!
Объяснения, где неминуемо всплыла бы моя собственная трусость, мгновенно испарились у меня с языка, и я только как можно выразительнее и несчастнее кивнул головой…
После оперативного совещания по моим следам решено было пустить Ритку.
Ей подчеркнуто сунули под нос оставшуюся калошу, потом еще что-то из моего небогатого гардероба, и она, склонив голову к земле, резво скрылась из виду.
Минут через тридцать-о чудо обоняния! — калоша была спасена. Даже не слишком измазавшись в грязи, Рита деловито положила калошу к ногам… своей хозяйки.
На мое трепетное ожидание она, конечно же, не обратила никакого внимания!
Риткина хозяйка! Вот к кому я испытывал муки самой жгучей ревности! Я сто раз на дню произносил в ее присутствии «Спасибо!» и «Ну, пожалуйста!» таким подхалимским тоном, что самому становилось тошно от собственной вежливости!
Я, подымаясь на цыпочки, просительно заглядывал ей в глаза, чтоб она разрешила мне погулять с Риткой, то есть самому надеть на нее ошейник и защелкнуть карабинчик поводка. Моя радость тогда сразу выходила из берегов!
Странно, но я не могу припомнить облика Риткиной хозяйки. Детская память обычно бывает очень цепкой и точной. Но в памяти у меня возникает что-то большое, неопределенное, вечно затянутое в цветастое, яркое платье. И еще мне казалось, что ее жирно накрашенные, пронзительного химического оттенка губы всегда жили своей особенной жизнью, словно бы отдельно от остального лица.
— У, моя Ритуся! — ворковала Риткина хозяйка, зажимая конфету в зубах, на которых тоже виднелись следы помады. Она заставляла Ритку подыматься на задние лапы и, осторожно упираясь в ее плечи, ослепительными резцами деликатно откусывать половину. — Ритуся, пуся-муся!
— Зачем вы портите собаку?! — кипятился мой отец. — Это же не забава! У нее же должен быть характер! Гордость!
— Много вы понимаете! — отмахивалась хозяйка и продолжала булькать: Ритуся меня любит, и мы любим свою Ритусю! Да, Риту-ся-дорогуся?
И Ритка — великолепный, огромный зверь — преданно тыкалась в круглые хозяйкины колени, и в ее горле прокатывался тихий радостный рык…
Однажды ночью я проснулся от тревожного шума реки. Вообще-то река, конечно, шумела все время. У нее был сильный, гордый, как мне тогда казалось, голос, — стоило только прислушаться. И ее ровный рев, немного приглушенный расстоянием, являлся постоянным звуковым фоном нашей поселковой жизни.
