Снова улыбка, неуместно жирные объятия. Вдвоем по дорожке к дому, обнимая друг друга за талию. Громкий разговор о чем-то незначительном, в котором дремлют и вступают в удивительно гармоничный диссонанс его желание и ее доброжелательность. Его нетерпение и ее послушная готовность.
Мальчик всегда это чувствовал, то есть, всем телом ощущал неудобство этого звучащего диссонанса. Так ощущают дети ворсинки шерстяной одежды, которая слишком чувствительна для их нежной кожи. Ему рано или поздно становилось страшно неловко, он ежился, бросал книгу и шел за калитку. Отчаянно размахивая руками, бежал к реке, угадывая через деревья ее ослепительно сверкающую ленту. Улыбаясь ветру, песчаным отмелям, проблескам солнца, ощущению свободы и странной легкости, смеялся. И хотя друзей у него здесь не было, он никогда не скучал на тихих тропинках, едва прорисованных ступнями редко гуляющих у этой реки людей.
Пустые качели покачиваются. Вечер.
Мальчик слишком хорошо знал, что мама Вера не любит Ивана Никитича даже тогда, когда этот сильный мужчина входит в нее ночью. Выгибаясь от страсти, отвечая на его страсть с горячностью, в которой невольно чудилась и горящая изба, и конь, вошедший в эту избу, мама Вера не любила его. Она так не любила своего нового мужа, что тот не мог успокоиться до самого утра и неутомимо брал и брал ее, будто стараясь обильными впрыскиваниями белесого молочка и пота, силой и страстью поджарого мускулистого тела разбудить в ней эту любовь. Он толокся на ней, как толчется добрый конь над жирной черной заколдованной нивой, в которую семя сыплется и сыплется, сыплется и сыплется, и пропадает впустую.
Пробивая ночью длинный трудный ход в ее недра, к душе, лежащей, по его разумению, там, в горячей и недостижимой сердцевине женской плоти, Иван Никитич надеялся. Верил, старался и хрипел. Он брал Веру так, что приблизительно к полночи она уже плохо понимала, куда он именно входит и который, в сущности, раз. Понятно, что своим неумолимым движением навстречу ему, — супружеская верность страшна в своей последовательной безотказности, — отдаваясь ему вновь и вновь, она воздвигала стену, которую ему не суждено было преодолеть никогда.
О, если бы только Вера сопротивлялась. О, если бы она хотя бы не так охотно отдавалась ему. Сколь прост и понятен был бы их путь навстречу друг другу. Но в женском смирении и покорности при первом же рассмотрении обнаруживается даль несусветная. Окаянная, мать ее, запредельность, которую ни за что не одолеть на немецком велосипеде регулярного секса.
