Пашка, впрочем, как и Магда, была женщиной сильной, однако куда более страстной, инстинктивно умелой и гибкой в любви. Глаза моментально делались застывшими, влажными. Она любила кричать и любить до крови, бесстыдно и бесстрашно. В те редкие ночи, когда мужчина снова был, был здесь, был вот, был рядом, вдохновленная, совершенно безумная Пашка любила и его, мужчину лежащего, стоящего, дышащего здесь, и его одежду, и обувь, и запах, и голос, и так же, так же по-новому ярко, безудержно она в эти ночи любила и дом свой, и степь, и полотно железной дороги, и сестру, и тело ее большое, мягкое, целовальное неизбывно.
Раньше в дом наезжали разные, очень разные мужчины. Но так повелось, что сестры никогда не пускали зараз двоих, троих. Один. Только один — и больше ничего. На станциях об этом, одно время, много говорили, но скоро привыкли. Вот и осталось с течением времени у сестер только два заезжих кавалера. Кто знает почему?
Зобин был холост, в тон сестрам неговорливый, по хозяйству иногда помогал. Наезжал раз, редко два раза в месяц. Приезжая, сразу любил отоспаться. Затем работал, где сарай поправит, где загородку перебьет, в доме, что находилось. Затем, уже после ужина, выпив ярой красно-коричневой настойки, сдвигал Пашкину и Магдину кровати. Сестры стелили, и все втроем ложились. При Зобине сестры не творили вечерних молитв, чтобы утром заодно отчитать их вместе с утренним каноном.
Гоша был другой. При нем сестры были свободней. И кровати на ночь не сдвигались. Оставляли открытыми окна, и в слабом, но отчетливом свете луны, стоящих в небе, будто в воде, звезд, фонаря у дороги была видна хлипкая тень Гоши, который тихонько переходил от одной кровати к другой, чуть спотыкаясь от опьянения и усталости. Утром Гоша залеживался до полудня, а вставши, не рубил дров, не носил в баню воду и вообще не делал ничего. Засунув руки в карманы огромного армейского бушлата, он медленно уходил на пруды. Погода была, как всегда, дрянь, и ветер вил смерчи за его одинокой фигурой. С прудов обычно приходил поздно, озябнув. Приносил то охапку камыша, то корягу изысканной формы. «Для натюрморта», — говаривал он. Корягу по отъезду Гоши сжигали в печи или выбрасывали за хлев на гору разнообразного мусора, отчасти служившего удобрениями для огорода по весне, отчасти ничему не служившего.
Конечно, вряд ли может быть такое, чтоб не знали Гоша и Зобин о существовании друг друга. По всей вероятности, что знали. Но лично друг друга не видели никогда, да и, признаться, интересу к тому не испытывали. Зобин — так тот точнехонько знал, что, будь такое, приедешь без приглашения, могут и в дом не пустить. Говорят, как-то такое было, благо, на лето пришлось, а может, просто болтают досужие языки, кто их знает, станционных то бишь. Но как бы то ни было, мужички свою очередность знали.
