Но однажды автомастерские закрылись. Хозяин продал землю, на которой стоял гараж. Сначала собаки недоуменно тыкались мордами в закрытые ворота, пытаясь пролезть в узкую щель. Потом они тщательно обнюхали асфальт в поисках привычных запахов бензина и автомобильной смазки. Потом они обежали всю округу, кобеля даже видели у Политехнического музея, где он вступил в перепалку с местной собачьей стаей.
Когда собаки устали, то легли на землю, повернув острые морды к щели. Иногда, забыв, что охранять уже нечего, заходились в тревожном и требовательном лае, что пугало не только меня, но и сослуживцев.
Через две недели в ворота пролез желтый ощерившийся экскаватор. Своим ковшом, под ор и мат рабочих в оранжевых спецовках, он оставил от гаража загаженный пустырь, мусор с которого на свалку вывезли узкоглазые и нагловатые КамАЗы.
Утром после погрома собаки вошли в распахнутые ворота и ничего не узнали: не было синего обшарпанного гаража, не свербел водой рукомойник, не гудела, как обычно, простуженная вентиляция. Даже юркие настырные воробьи улетели.
Кобель постоял пару минут в проеме, поводил головой из стороны в сторону, развернулся и поплелся в направлении Ленинградского вокзала. За ним, опустив морды к асфальту, потрусили суки.
* * *
Фотографии не передавали красоты Лели. Обычная девушка в стиле семидесятых годов прошлого века. Высокая, гибкая, нервная, с нежной полупрозрачной кожей, с острыми чертами лица. Длинные русые волосы до пояса, перехваченные ленточкой. Солистка какого-нибудь ВИА или участница диско-балета.
Один раз я принес на показ смартфон и незаметно сфотографировал Лелю, хотя это было по контракту запрещено. В зале из опасения снимки просматривать не стал и только дома, когда выложил на компьютер, пролистал все фото.
Ничего. Понимаете, ничего! Как она работала манекенщицей, непонятно. Экранные снимки не передавали ни нимба, ни блеска в глазах, ни одухотворенности, ни резких и каких-то угловатых движений, ни магнетического поля вокруг нее.
Я удалил фотографии с компьютера и не стал их Леле показывать. Теперь если кто-то фотографирует Лелю, то я горько улыбаюсь.
* * *
В этот день в метро было много милиции. На платформе стоял наряд в серо-голубой форме, у ног лежала черно-рыжая собака в кожаном наморднике, вальяжная, сытая и добродушная, и было непонятно, как она схватит нарушителя или набросится на террориста.
За собакой, вдоль станции, опираясь о мраморные стены и мраморные колонны, теснились по двое и по трое молодые безусые курсанты милицейских училищ. От матерых ментов их отличала детская растерянность при виде пассажирских толп, ломящихся на выход. Иногда они вскидывали голову или что-то говорили друг другу. Но лица ничего кроме грусти в этот момент не выражали, словно слова жили отдельно, ничего не значили и ничего не меняли.
