«Их», чуть было не сорвалось у нее с языка, но с того вечера в Теософском обществе – последняя капля! – она приняла решение никогда больше о них не заговаривать. Довольно с нее и того, что она их потеряла.
– Мисс Брамбл, – произнес Дринкуотер, – прошу вас! Я, конечно же, не стану вам навязываться, не стану доискиваться до… до сути вашей повести. – Это была неправда. Джон готов был нырнуть в нее с головой. Он должен узнать все: узнать сердце Вайолет. – Вам не будут здесь досаждать. Вы сможете отдохнуть. – Он показал на ливанские кедры, которые посадил на ухоженной лужайке. Шум ветра в их кронах походил на детское бормотание, отдаленно предвещавшее могучий басовый гул, который в будущем станет их истинным голосом. – Бояться тут нечего. Ради этого я и затеял стройку.
Хотя Вайолет приходилось держаться чинно и скованно, ее вдруг охватило ощущение некоей безмятежности. Если она допустила чудовищный промах, рассказав о них отцу; если этот рассказ – вместо того чтобы успокоить – только воспламенил его мозг и заставил пуститься вдвоем с дочерью в скитания по свету, подобно парочке странствующих проповедников или – еще точнее – цыгану с пляшущим медведем на поводке; побудил зарабатывать на хлеб, развлекая безумцев и одержимых в мрачных лекционных аудиториях и залах для собраний (а потом – Боже милостивый! – подсчитывать выручку!); что ж, тогда лучшего выхода, чем покой и возможность забыть о прошлом, просто не придумать. Ничего лучшего нельзя было и ожидать. Вот только…
Вайолет встревоженно поднялась с места, с разладом в душе, и направилась по радиальной тропинке к напоминавшей театральные кулисы галерее арок, которая выступала из-за угла дома.
– В каком-то смысле я построил это для вас, – донеслись до нее слова Джона Дринкуотера. – Это правда, я не шучу.
Пройдя через галерею арок, поддерживаемых простыми колоннами, Вайолет обогнула дом, и внезапно перед ней, словно выпав из непритязательного конверта, раскрылся вид, напоминавший разукрашенное цветочными узорами любовное послание ко Дню святого Валентина. Все вокруг выглядело совершенно американским: сверкало побелкой, пестрело клумбами, поражало тончайшей кружевной резьбой по дереву. Казалось, будто строгий Эразм под рукой владельца вдруг затрясся от хохота. Вайолет тоже засмеялась – в первый раз с той минуты, как навсегда прикрыла за собой калитку своего сада в Англии.
Джон чуть ли не опрометью бросился к ней, радуясь ее удивлению. Он сдвинул соломенную шляпу на затылок и оживленно принялся рассказывать о доме и о себе самом; эмоции быстро сменяли друг друга на его широком лице.
