— Боюсь, мне трудно судить об этом. Всё, что могу сказать — что намного лучше меня…
А затем медленно, нехотя, отбросил плащ за спину, выставляя напоказ всё ту же, безнадёжно изуродованную кольчугу.
Единый вздох ветерком пронёсся по залу, разбился на шепотки разговоров. Видимо, у племянника короля была прочная репутация непобедимого бойца. И, судя по всему, задиры. Слишком уж много довольных лиц оказалось в зале, гораздо больше, чем встревоженных и сочувствующих.
Король был ошеломлён не меньше прочих. Он даже неверяще потрогал одну из прорех на кольчуге, с трудом удержал ругательство, уколовшись о разрубленное кольцо, и быстро спрятал руку за спину.
— Что ж, мой мальчик, я давно говорил тебе, что наши армейские инструктора слишком много мнят о себе, да и тебя чересчур захваливают. Оказываются, при храме смерти есть мастера посерьёзней. Может мне стоит обрядить их в белое и послать поучиться?
Венценосец стремительно обернулся к жрецу:
— Отлично! Вы ведь были последними на аудиенцию? Значит, у нас ещё есть время выслушать рассказ о том, как мастер оружия возглавил храм как там? Дарительницы и собирательницы? С делом можно и подождать!
Син пытался возражать, но его Величество уже устраивался на своём кресле. То ли по незаметному для несведущего жреца приказу, то ли по договорённости по залу быстро прошлись слуги с подносами, разнося горячительные и охладительные напитки для всех желающих.
Свита, очевидно, привычная к быстрым решениям своего правителя, охотно брала напитки и располагалась поудобнее. Те, кто считал себя слишком занятым для рассказа непопулярного жреца, спокойно вышли. В гневе умчался зелёный жрец, но Фурими остался стоять у трона, вновь запахнутый в плащ по горло, мрачный и отстранённый.
Можно было ещё отказаться под каким-либо благовидным предлогом, Син не любил говорить о своём прошлом. Скорее всего, никаких неприятных последствий не последует, но и о помощи придётся забыть.
Король уже смотрел с вежливым нетерпением, ожидали и прочие, и жрец обречённо вздохнул.
Воспоминания… Они никуда не уходят, просто поджидают где-то на задворках памяти, пока знакомое слово, жест или даже запах не заставят их вновь проявиться. И чем неприятнее и больнее вспоминать — тем проще вновь погрузиться в пучину лет. Лица друзей, врагов, учеников и сослуживцев, обвиняющие, оскорбляющие, скорбные и обезображенные болью и смертью. Лица тысяч мертвецов, живущих только в его памяти и не желающих прощать. Всё то, что заставляло его работать до беспамятства, выжимая из себя все силы и умения в безнадёжной попытке искупить хотя бы часть греха, ставшего его именем.
