С какого-то момента я отметил про себя: помимо дружеских и собутыльнических чувств, на Малую Бронную меня влечет еще что-то. Надежда глотнуть воздуха, в котором остались следы ее духов. (Прекрасно вижу невероятную пошлость этого наворота, но что поделать, если оригинальные слова не могут выразить того, что я хочу сказать.)
Кроме того, мне перестало казаться, что между нами преграда из разряда непреодолимых, теперь мне казалось, что между нами лабиринт, нечто в принципе проницаемое. Болезненное ощущение, что мы пребываем в разных этажах вещественного мира, вскипевшее во мне в момент первой встречи, эволюционизировало в направлении романтического смягчения. Зря эволюционизировало, зря. Ибо, будь я по-прежнему низкопробно, плебейски, отвратительно предубежден против этой зубастой дамочки, я не затрепетал бы своими продажными фибрами в тот момент, когда простодушная Иветточка сообщила, что они давеча беседовали с Дашей и что эта микроматрона, например, не видит ничего удивительного в том, чтобы ты (я, я, я,) взял и позвонил ей. Номер телефона прилагается. Я не нашел ничего лучшего, чем заглянуть с искусственным подозрением в придвинутый ко мне прямоугольничек бумажки. Внутри у меня колыхалось несколько слоев удовлетворения. Самый мощный — мужское, под ним тонкий и ядовитый слой классового, если так можно сказать, удовлетворения, был еще какой-то, то ли детский, то ли щенячий (в смысле — животный). Вспоминаю себя с недоумением.
— Зачем звонить-то? — спросил я у Иветты, ласково при этом думая про ее подругу: ах ты гадина!
— Не знаю, — сказала простодушная. — Она там, кажется, какие-то твои стихи читала.
— Ах, стихи! — во мне одновременно вздрогнул призрак непонятного разочарования и сыто зевнул зверь авторского тщеславия.
Я протянул руку к листку бумаги, по дороге понимая, что это не Иветтин почерк, что это собственноручно… Какие откровенные цифры, это же кошачий вопль, а не номер.
Позвонить человеку непросто. Даже если уверен, что он ждет твоего звонка. Мне вполне хватало для повседневного удовлетворения тех микроскопических процентов с капитала, которым являлся телефон, собственноручно начертанный Дарьей Игнатовной. Я с удивлением рантьировал несколько дней, пока не понял, что слишком долго уворачиваюсь от высланной за мною шлюпки, ярко освещенная громада лайнера начинает застилаться дымкой упущенного времени. Интересно, что эта громоздкая метафора пришла мне в голову абсолютно внезапно и, конечно же, посреди какого-то очередного загула. Я бросился к ближайшему телефону-автомату. Не так легко было выбрать подходящий. Возле наших, общежитских, дежурили понимающе улыбающиеся приятели, пришлось выбегать на улицу и располагаться в заледеневшем металлическом ящике в углу грязного двора. Триста граммов водки серьезно смягчили окружающий мороз и выпрямили внутреннюю неуверенность. Номер набрался и ответил с угодливой легкостью. Мне были рады. Я понял, что значит пользоваться режимом наибольшего благоприятствования. Говорила в основном она. Не возникло ни единой паузы или намека на неловкость. Даша говорила так, что я спросил у себя в приятном ошеломлении: да сколько лет мы с нею знакомы? Она говорила мягко, связно и о предмете, который меня не мог не интересовать — о моих сочинениях. Сначала я слегка напрягся, но скоро понял, что ее речь представляет собой поток самого откровенного бальзама на многочисленные незаживающие раны моей последней публикации. Мясницкие следы, оставленные редактурой на нежном новорожденном тексте, не портили прекрасной филологине удовольствия от чтения. Она быстро и деликатно добралась до основной идеи цикла стихотворений и на мгновение замерла в преддверии окончательной оценки.
