Мы долго шли к первому поцелую. Ненормально долго. И я готов был помедлить, погреться на уже достигнутой ступеньке… Это было не суждено. Даша резко отстранилась, бросила затуманенный взгляд в глубину двора и, пробормотав: «Только быстро», — начала раздеваться. С запозданием, в полсекунды я рванул через голову мамочкин свитер.
Надо признать, что я оказался не на высоте в Дашиной аккуратной постели. И в прямом, и в переносном смысле. И впечатлений осталось немного. Помнится, меня поразило ее пространственно-временное чутье. Только-только начала нагромождаться громада оргазма, Даша спрыгнула с кровати, бросилась одеваться — и была права. Зашипела дверь лифта — я тоже стремительно рванулся к одежде — и уже через несколько секунд холодная мокрая голова, весело рыча, бодала меня в только что прикрытый свитером живот.
— Чайник, — сказала Даша, усмехнувшись, и вышла.
Перечитав все уже написанное для начала, прихожу в отчаяние. Почти ничего не получилось, несколько снежинок мерцает в кильватерной струе несуществующего поезда. Я не замахиваюсь на многое. Стопка этих желтоватых листов отнюдь не претендует на роль энциклопедии тогдашней московской жизни. Нет, надеюсь, там ни одной общественно полезной идеи. Цель моя частная, праздная и в высшей степени эгоистическая.
И потом у каждого свои приемы. Размышляя, например, о природе прозы, я чувствую, что не теряю времени. Те несколько часов, в течение которых я старался понять, почему из моего сознания выветрилось полмесяца после приключения в филологической келье, не отдалили меня от сути описываемых событий. И это не фигура речи. В противном случае я бы просто занимался самообманом. Время содержания/время выражения — тайна этого соотношения лежит у входа в тайну прозы. Она превыше метаформы и диалога. Отец Сергий идет отрубать себе палец, и если тут же поставить следственный эксперимент, то секундомер покажет, что эта отчаянная процедура занимает ровно столько времени, сколько нужно, чтобы прочитать о ней в изложении Льва Толстого. В то же время каждая секунда какого-нибудь эпилога может содержать в себе в сжатом состоянии годы и годы. Сгущением и разряжением времени — вот чем занимается прозаик в угоду своему подозрению о красоте. Есть, есть такая гора, сидя на которой вдруг поймешь, что время — просто часть ландшафта. Время года? Вон стоят четыре рощи, различные только состоянием крон своих деревьев.
Ведь не мог я не звонить ей по нескольку раз на дню? И, видимо, звонил. Не могли мы не встречаться? И, должно быть, встречались. И вот я, страстно вознамерившийся воссоздать максимально полный, желательно даже телесный образ этой истории, не могу вспомнить ни одной живой детали, связанной с ее главной героиней. Кажется, она рассказывала что-то об отце. Или это было позже. Рассказы об отце можно вставить куда угодно, они везде смотрятся одинаково уместно.
