— Мама, я не хочу в колледж.
— Мы это уже много раз обсуждали.
— Там противно. Я хочу жить здесь.
— Придется потерпеть. В колледже дают самое хорошее образование, такое нигде больше не получишь.
— Но я мог бы ходить в школу в Торене.
— Об этом не может быть и речи. И все, хватит. А когда будешь приезжать на каникулы, весь чердак будет в твоем распоряжении.
Кике быстро оделся; он всегда испытывал неловкость, когда все заканчивалось. Она проводила его к черному входу и, оставшись одна, в одной рубашке опустилась в кресло, держа шкатулку из слоновой кости, и разрыдалась: это было так унизительно. Ироничным воспоминанием всплыли в мыслях наставления матери Венансии; та все время повторяла, что самая драгоценная добродетель женщины — это чистота; сеньорита Элизенда Вилабру — «отлично» по арифметике, «отлично» по грамматике, «отлично» по латыни и «ноль» за чистоту, мать Венансия, и все из-за этого проклятого несчастья.
— Женщины, дочь моя, как правило, не слишком похотливы.
— Но, святой отец, я не считаю возможным совсем отказаться от секса.
— Ну теперь я тебя совсем не понимаю, дочь моя. — Исповедник замолк, озадаченный ее заявлением.
По улице Льюрья с возмутительным грохотом проехал трамвай; в темной исповедальне хранили молчание.
— Не знаю. Но это ведь естественная потребность… Я хочу доказать, что… Впрочем, не важно.
— Нет, дочь моя, говори.
— Да ничего-ничего.
— Почему бы тебе снова не выйти замуж?
— Нет. Больше никогда. Я пережила большую любовь и поклялась никогда больше не выходить замуж.
— Тогда почему ты встречаешься с мужчинами?
— От злости.
Снова трамвай. Исповедник провел рукой по щеке, в это время дня уже слегка шероховатой от пробивающейся щетины. Он не знал, что сказать. Выдержав долгую паузу, произнес:
— Я не понимаю тебя, дочь моя.
— Я бы очень хотела, чтобы все было по-другому.
— Да… — Еще одна долгая пауза для раздумий. — Ты когда-нибудь размышляла о такой христианской добродетели, как смирение?
— Вы можете отпустить мне грехи, святой отец?
Прежде чем вернуться в спальню, она провела рукой по стоявшим на комоде фотографиям, словно перебирая в памяти всю любовь и ненависть, с которыми ей пришлось столкнуться в жизни. Потом погасила свет в гостиной. Сквозь щели в жалюзи проникал тусклый свет замерзшей луны.
Бибиана, которая с тех пор, как навсегда поселилась в душе сеньоры, безошибочно угадывала ее мысли, допила ромашковый чай и тоже погасила свет.
Знаешь что, сынок? Деревенские погосты всегда напоминают мне семейные фото: все друг с другом знакомы и все спокойны; лежат себе рядышком, каждый видит свой сон, и вся злоба, вся ненависть в этом неизбывном покое куда-то улетучивается. Но ты знаешь, что до меня, так я бы не стал делать гравировку на этом надгробии, пусть это и твой учитель. Мне совсем не по душе увековечивать память об убийце. Но что поделаешь, иногда приходится делать то, что нам не нравится, вот как сейчас: павший за Бога и Испанию и соучастник преступления, которое невозможно стереть из памяти. Ну что, прямо по центру или нет?
