Мелон напряженно сидел, заложив ногу за ногу, и ждал, его кадык ходил ходуном на тощей шее.
— Я чувствовал, что меня лихорадит, но думал — это обычная весенняя простуда.
— Я хочу вас осмотреть. Разденьтесь, пожалуйста, и прилягте на стол…
Мелон, худой и бледный, лежал на столе, стыдясь своей наготы.
— Селезенка сильно увеличена. Вас беспокоили какие-нибудь опухоли или шишки?
— Нет, — сказал Мелон. — Я пытаюсь вспомнить, что я слышал о лейкемии. Помню, в газетах писали о девочке, которой родители устроили елку в сентябре, потому что она скоро должна была умереть. — Мелон с отчаянием всматривался в трещину на оштукатуренном потолке. В соседней приемной плакал ребенок, и его голосок, сдавленный от страха и возмущения, казалось, доносится не откуда-то издалека, а идет изнутри, выражает его собственную муку. Он спросил: — А я умру от этой… лейкемии?
Ответ был ясен, хотя доктор и промолчал. В соседней комнате ребенок издал пронзительный, протяжный крик, который длился чуть не минуту. Осмотр кончился, и Мелон, дрожа, сел на край стола, негодуя на свою слабость. Особенно противны ему были его узкие ступни с выступающими по бокам косточками, и он сразу же натянул серые носки. Доктор мыл руки в углу, и это почему-то показалось Мелону обидным. Он оделся и снова занял место у стола. И когда он сел, приглаживая редкие жесткие волосы, решительно прижав верхней губой дрожащую нижнюю и поглядывая лихорадочно блестящими, испуганными глазами, у него уже был кроткий, отрешенный вид неизлечимого больного.
Доктор снова принялся вертеть разрезной нож, и Мелон, испытывая тайную тревогу, снова не мог отвести от него глаз; движения этих белых рук и ножа, казалось, как-то были связаны с болезнью и вызывали непонятное чувство стыда. Он проглотил слюну и преодолел дрожь в голосе.
— Ну, доктор, скажите, сколько, по-вашему, мне осталось жить?
Доктор впервые посмотрел ему прямо в глаза и уже не отводил взгляда. Потом он перевел его на фотографию жены и двоих мальчишек, стоявшую на столе.
— Мы с вами люди семейные, и я на вашем месте предпочел бы знать правду и привел бы свои дела в порядок.
У Мелона с трудом шевелился язык, но, когда он заговорил, слова прозвучали резко:
— Сколько мне еще осталось жить?
Жужжание мухи и уличный шум только подчеркивали тишину и напряжение, царившие в этой холодной комнате.
— Думаю, что можно рассчитывать на год или месяцев на пятнадцать, трудно сказать наверняка.
Белые руки доктора, покрытые длинными черными волосиками, без устали вертели нож из слоновой кости, и, несмотря на то, что зрелище это казалось Мелону отвратительным, он не мог отвести от него глаз. Он лихорадочно заговорил:
