Как только он исчезает вверху лестницы, она плюхается на подлокотник дивана и обхватывает голову руками.
— Я проснулась, а его не было в своей комнате… — руки заглушают ее голос. — Я подумала, что он уже забрал его.
Черт меня побери, если я не могу чувствовать ее боль.
— Посмотри на меня.
Кортни поднимает голову, и перепуганный взгляд встречается с моим.
— Он не заберет его.
— Откуда ты знаешь?
— Потому что я знаю самого грязного, подлого и самого мстительного адвоката, жившего когда-либо, — я наклоняюсь и настойчиво целую ее в губы, — и он задолжал мне.
*
Когда я паркую машину на длинной изогнутой подъездной дорожке у дома, в котором вырос и в который однажды поклялся никогда не возвращаться, внутри меня появляется беспокойство. Безупречные кусты украшают гравийную дорожку, а в центре парадного двора находится бутафорный фонтан. Я не был здесь почти десять лет, но складывается такое впечатление, словно только вчера моя жизнь была разрушена в подвале этой груды кирпичей. Гнев и обида скребутся в моей груди словно кошки, но я подавляю их — ради нее.
Я делаю несколько успокаивающих вдохов и выключаю зажигание, после чего убираю ключи в карман перед тем, как подхожу к двери и стучу.
— Так! Так! Кого мы здесь видим, а? — спрашивает Джером Монро, облокотившись о дверной косяк. — Сколько же прошло? — он замолкает, глядя на золотой «Ролекс». — Восемь лет? Что же я такого совершил, что удостоился чести лицезреть своего единственного сына?
Его снисходительный тон заставляет меня вновь почувствовать себя ребенком — всегда недостаточно хорошим и вечно путающимся под ногами. Годы воспоминаний проносятся перед моими глазами, и я заикаюсь:
— Я, эмм…
— Ты — что, Сэмми? Тебе что-то нужно от папы? Снова неприятности с копами? — он скрещивает руки на груди и пристально оглядывает меня сверху донизу, ненависть и недовольство проявляются на его лице.
«Бен и Кортни, Бен и Кортни».
Я слегка выпрямляюсь и искоса смотрю на него, теперь подпитываемый гневом за то, какой он на самом деле кусок дерьма.
— Мне нужна помощь.
Он смеется, но прежде чем успевает ответить, я прерываю его:
— Ты разрушил мою гребаную жизнь. Ты был хреновым отцом. Ты оскорбил меня, использовал и манипулировал мной. Очевидно, это было не достаточно скверно, так как ты заплатил единственной женщине, которую я когда-либо любил, чтобы разнести меня в пух и прах.
Мысли об Изабелль скручивают мой кишечник, и я делаю еще один глубокий вдох, чтобы меня не стошнило на его мокасины.
