Никуда не денешься, Лялечка.
Мама приехала через полтора месяца одна... С попутным эшелоном, проходившим мимо нашей станции; авиационный завод переезжал из Москвы куда-то в Сибирь.
О Машиной маме она виновато сообщила:
— Тоже ушла на фронт. — И с грустной иронией, адресованной себе самой, переиначила слова песни: — Дан приказ ей был на запад, мне — в другую сторону.
— На фронт?! У нее хронический диабет...
— Кто сейчас помнит об этом?
— Смерть искать... ушла?
— Смерть врагов! — ответила мама, предпочитавшая иногда жесткую определенность.
Она была из тех женщин, которым жизнь еще в школе объяснила, что на мужские плечи они рассчитывать не должны. Мама рассчитывала лишь на себя... И я стала такой, хотя ее плечи с младенчества казались мне по-мужски сильными, от всего способными заслонить.
Ляля не знала своей матери, а я не знала отца. Но вдруг наши семьи вроде бы увеличились: в стройгородке маму приняли за жену Ивашова, а меня стали считать Лялиной сестрой — кто родной, а кто сводной. Я объясняла, что мама всего-навсего подруга покойной жены Ивашова... Но объявить об этом по местному радио или напечатать в многотиражке я не могла.
Маминой профессии примоститься на стройке было решительно негде: в мирную пору она работала ретушером.
— Лакировщица по профессии, — шутил Ивашов. — А в жизни любит определенность. Противоречие!
Свое «ретушерство» мама ценила, потому что в прошлое довоенное время она могла склоняться над чужими фотографиями круглые сутки — и вырастить меня без отца.
— Хотите, я возьму вас к себе? Секретарем? — спросил ее Ивашов.
Она, поневоле привыкшая к неожиданностям, все-таки обомлела. Потом обрела силы засомневаться, неуверенно возразить:
— Скажут... семейственность?
— Какая же тут семейственность? Просто живем под одной крышей — и все. — Натыкаясь на бессмысленные препятствия, Ивашов становился неумолимым. — Семейственность? Тогда я решусь на большее: вы будете не секретарем, а моей помощницей! В помощники надо брать того, кто способен помочь. То есть единомышленника! Вы согласны? Скажут: «свой человек»? Но почему — мой человек должен быть плох для других? Будете помощницей.
— Есть общепринятые нормы... законы, — продолжала неуверенно сопротивляться мама.
— Во-первых, война многие нормы — и не только производственные! пересмотрела. Но и в мирную пору законы ханжества я лично не признавал.
Нарушал их и тогда... А уж теперь. Кстати, кто эти законы утверждал? Где они напечатаны, опубликованы? Кто вообще назвал эту отсебятину законами?
