Вскоре возникла опасность большого пожара, и все, кто был способен, тушили огонь, вспыхивающий сразу во многих местах. Потом на Город обрушились другие снаряды, менее разрушительные, но не менее ужасные. На улицы Города посылались маленькие круглые снаряды, которые не взрывались. Некоторые люди побежали посмотреть, что это такое, и в ужасе громко закричали и заплакали: враг бросал в город головы тех, кто погиб в Осгилиате, в Раммасе или на полях. Страшно было смотреть на них: некоторые были разбиты и изуродованы, другие порезаны и порублены, но черты многих можно было разобрать и по ним судить, в каких мучениях они умирали. На всех было выжжено клеймо в виде лишенного век глаза. Часто случалось, что люди узнавали лица своих знакомых, хотя они были покалечены и поруганы, — тех, что недавно с оружием в руках гордо ходили по улицам, обрабатывали поля или приезжали на праздники из зеленых горных долин.
Впустую люди яростно потрясали кулаками в сторону врагов, толпившихся перед воротами. Те не обращали внимания на проклятия, да и не понимали здешнего языка, а их собственные хриплые выкрики напоминали вопли хищников или пожирателей падали. Но вскоре мало осталось в Минас-Тирите таких, кто мог бы бросить вызов врагам. У Темного Лорда было и другое оружие, более быстрое, чем голод: ужас и отчаяние.
Снова появились назгулы, и, по мере того как Темный Лорд разворачивал свои силы, их голоса, выражавшие лишь Его волю, наполнялись злом и ненавистью. Они кружили над Городом, как грифы, ожидающие своей доли — человечьего мяса. От их голосов сотрясался воздух. С каждым новым криком становилось все труднее их выносить. Наконец даже самые сильные воины стали падать на землю, когда скрытая угроза пролетала над ними, или останавливались, выронив оружие из онемевших рук, а разум их затягивала тьма, и они больше не думали о войне, а только об укрытии, о бегстве, о смерти...
На протяжении всего этого черного дня Фарамир лежал в Белой Башне, сжигаемый лихорадкой. Кто-то сказал, что он умирает, и скоро это повторяли все люди на стенах и улицах. Рядом с ним сидел его отец, молчал, смотрел на него и совершенно не интересовался обороной Города.
Никогда, даже в плену у урук-хай, не переживал Пиппин таких мрачных часов. Его обязанностью было ждать повелителя, и он ждал, по-видимому забытый, стоя у двери в неосвещенной комнате и стараясь справиться с собственным страхом. Хоббит смотрел, и ему казалось, что Денетор стареет на глазах, словно что-то согнуло его гордую волю и разрушает его строгий ум. Может, это было результатом горя и раскаяния. Пиппин видел слезы в этих глазах, никогда прежде не ведавших плача, и это было еще тяжелее, чем гнев.
