Кроме компьютеров, на столах ничего не было, и Олег невольно вспомнил, в каком виде застал кабинет впервые: повсюду громоздились стопки рыхлой бумаги, а на полу лежали невесомые клубы пыли, отлетавшие в сторону от каждого резкого движения. При этом половина бланков была отпечатана на древнем матричном принтере, а некоторые листы и вовсе оказались машинописными.
Откуда они взялись в настоящем, если в двухтысячном году их тут уже не было, Шорохов представлял с трудом Лопатин ему что-то втолковывал про “вечный” цех, объективно работавший всего двенадцать часов, но сути Олег так и не уловил. Видимо, со служебным кабинетом творилось что-то подобное. Шорохов суеверно обернулся на закрытую дверь, скользнул взглядом по стене без окон и поймал себя на том, что не может сказать определенно, какой сейчас год.
Пастор достал обычные милицейские наручники и пристегнул Седого к стулу. Затем выложил на стол “вальтер” и, подсев к свободному компьютеру, начал что-то набирать одним пальцем.
— Чайку?… — спросил водитель.
Ася раскрыла сумочку и закурила. Координатор оторвался от монитора и с неудовольствием посмотрел на сигарету, однако промолчал.
— Тоже вдвоем служите? — осведомился Шорохов.
— Нет, еще трое на операции, — сказал водитель. — Жаркий сегодня денек.
— Да-а… Ну и как тут у вас?
— Беда. Скоро же двадцать первый век наступит, будь он неладен… У американцев, правда, уже наступил, а мы только в этом году справим…
— Вечно они торопятся, — не поднимая головы, откликнулся Пастор. — Эсхатология, еп… Ой!… Прости, Прелесть, дорогая. Отвык от женского общества.
— Расслабься… — Ася взяла какую-то бумажку, свернула в кулек и аккуратно стряхнула в нее пепел.
— Народ на ушах стоит, все чего-то ждут, — пробормотал он. — То ли ужасного, то ли прекрасного… Да им без разницы, по-моему.
— Народ успокоится, — заверил Олег. — Поблажит и успокоится, как всегда.
— Неужели и этот миллениум без Судного дня встретим? — фальшиво огорчился Пастор. — Тогда уж до следующего… — Он посмотрел на экран и, скривившись, застучал по “бэкспейсу”.
Шорохой поджал губы, “Миллениум” — это слово он еще не забыл, хотя в новом тысячелетии оно постепенно вышло из обихода. И раньше следующего вряд ли понадобится. Люди потанцевали на площадях, пожгли фейерверки, позлорадствовали на тему несостоявшегося конца света и вернули красивое латинское словечко в небытие.
Олег припомнил, как сам отмечал две тысячи первый год, и почувствовал что-то среднее между стыдом и ностальгией. Гульнул он тогда славно: настроение было в высшей степени апокалиптическое, а последних денег Шорохов не жалел никогда, — видимо, поэтому любые его деньги быстро становились последними. Но здесь был случай особый: тому новогоднему исступлению предшествовала вереница потерь — и мелких, и крупных.
