В Енгеве мы пошли к главе кибуца, которому Николай заявил, что приехал охотиться, и потом тотчас же выехали. Остановились у берега озера, на голубой поверхности которою порою вспыхивали серебристые блестки. У берега шелестел — высокий камыш.
К вечеру, взяв ружья, мы поднялись в гору. Николай находу инструктировал меня, как охотиться. Потом свернул от меня в другую сторону и вскорости скрылся в зарослях камыша. Иду, а сам посматриваю на гору в сторону арабской деревеньки, ругаю себя, что связался с этой кабаньей охотой. Вот-вот, думаю, раздастся с арабской стороны, из какой-либо засады, выстрел — и не будет дяди Александра. Подтягиваю к подмышке ружье и озираюсь… Николай зашел с другой стороны зарослей, а я должен выгонять кабанье стадо в его сторону. Охочусь я впервые и, по правде сказать, не совсем твердо понял наставления учителя.
В стороне что-то зашуршало, даже, как показалось мне, хрюкнуло. Насторожившись, присел на корточки. Осматриваюсь… Впопыхах, а может быть и со страху, нажал курок, вижу: мелькнуло что-то в зарослях. — Бац-бац!
— Да ты что, одурел, что ли, сукин сын!
— Сначала услышал голос Николая, а потом и самого увидел. — Ошалел!! — ругался он.
Стою ни жив, ни мертв. Николай (должно быть я уж очень походил на идиота!) подходит, смотрит на мое лицо и вдруг начинает смеяться.
— Немного ошибся, дядя Александр! Вот бы кабана привез — моей Поле!
— Нет уж, баста, хватит, — сказал я, придя в себя. — Охоться один! Я тебе, брат, не помощник! — И я ушел к машине, а Николай только к вечеру вернулся, хоть и без свиней, но с разодранной щекой: споткнулся о пень и упал прямо на клык дохлого кабана.
Отправились на ночевку в Енгев. За ужином Николай увидел знакомого. Подошли к нему. Разговорились. Русским языком владел он в совершенстве. Принадлежал к партии мапамников, но сам лично был настроен антисоветски.
— Я бы хотел, чтобы вы поговорили с моей женой. Из России она в 1947 году. Я хотел бы, чтобы она рассказала вам, что пережила. В дни войны и после работала она в одном из колхозов в Нижегородской области. Уму непостижимо, что, по ее рассказам, творится там.
Вскоре мы были у него на квартире. Небольшая комнатка с маленькой террасой, уютно обставленная, радио… «Значит, кибуцы укрепляются, богатеют, жизнь кибуцников улучшается», — подумал я.
У них было двое детей. Дети в кибуцах не живут с родителями, а отдельно, в благоустроенных общежитиях. В свободное время родители посещают их. Встретила нас среднего роста смуглая женщина. Разговорились. Рассказ ее о жизни советских колхозов сводился к следующему: мужчин в колхозах очень и очень мало. Вся работа — и тяжелая и легкая — на женщинах и подростках. Все стараются прикинуть себе трудодней, что с помощью бригадиров порою и делалось. Со времени революции в облике крестьянина и особенно крестьянки мало что изменилось: ни в быту, ни в одеже. Матерная брань и пьянство, как обычно. Нищета еще хуже, чем прежде. Постель — рваное тряпье. Семья по большей части спит на полу. Колхозницы, как правило, ходят без трусиков. Неграмотных почти нет, но малограмотных много. Радио нет, так как электрическое освещение только в очень редких колхозах. Инвалидов множество, громадное большинство их нищенствует.
