Однажды случай свёл его с доктором Филхом, который на самом деле врачом не являлся, а был учёным и величайшим изобретателем – как он сам говорил о себе без тени смущения.
Филх, этот безусловно признанный гений, впрочем, не во всех областях, в которых заслуживал, был не только эксцентричен, но и экстравагантен. Например, он не признавал научных авторитетов, был тщеславен, тяготел к старине и очень любил поговорить, что не часто бывает свойственно учёным. Можно сказать, что Филх был редкостным болтуном.
Эксперимент, проводимый им в домашней физической лаборатории, с привлечением большого количества энергии, стоил ему пальцев левой руки и левого глаза. Врачи поставили ему вместо изящных пальчиков не менее изящные протезы, а глаз вознамерились вырастить в пробирке, что впоследствии и было сделано. Увечье ещё сильнее усугубило черты и без того несносного характера и привело к тому, что он рассорился в пух и в прах со всеми своими коллегами в научной среде.
Филх был совершенно одинок и заброшен.
Сэм подумывал о том, чтобы свести счёты с жизнью.
Несчастье сроднило их – бывшего астронавта и опального учёного. «Вместе мы человек», – горько усмехаясь, говорил Сэм. «И немного киборг», – добавлял Филх, любивший точность всегда и во всём, даже в мелочах.
На старости лет друзья поселились в одном доме. Сэм лично помог доктору обустроить в подвале научную лабораторию. Возможность того, что однажды всё это хозяйство может взлететь на воздух из-за такого отчаянного экспериментатора, как Филх, нисколько его не останавливала. В душе он даже ратовал за подобный исход событий, полагая, что пасть во имя идеалов науки – достойная смерть. Даже если эти идеалы – не его собственные.
Впрочем, нужно быть справедливым к доктору: он всё время старался посвятить друга в свои замыслы. Постоянно твердил о гипотезах, теориях и грядущих величайших открытиях. Сэм не понимал и половины, но привык к подобным разговорам, и скоро ему стало трудно обходиться без этой словесной музыки.
– Я попробую объяснить. Представьте себе картину, обычную картину в рамке, висящую на стене. Из её нижнего левого угла – обозначим его точкой «А» – тянется извилистая направленная линия, которая, пройдя через всё полотно, заканчивается в точке «Б» – правом верхнем углу. «А» и «Б» – начало и конец некоторого временного отрезка, который мы изобразили линией. Вы, верно, полагаете, – важно говорил Филх, – что было бы проще провести диагональ, соединяющую «А» и «Б»? Это не столь очевидно. Движение по прямой не всегда оптимально! Когда река стекает с горы, повинуясь силе земного притяжения, бывает ли её русло прямым, а течение равномерным? Нет. Она то струится водопадом, то растекается спокойно и величаво. Иногда её русло распадается надвое. В другой раз, наоборот, она принимает пополняющие её ручьи. Удивительно, но аналогия с рекой как нельзя более точно описывает процесс течения времени. Время – это река. Или, по Платону, время – движущееся подобие вечности. Да-с! Многие это говорили и не единожды, но никто до сих пор не сделал! Очевидно, что для воды совершенно естественно в рамках предложенной мной модели, стекать с горы вниз, а не наоборот. И не просто течь, а по пути наименьшего сопротивления – сообразно ландшафту. Чтобы укоротить путь реки, сделав его не столь извилистым, нужно приложить немало усилий: прорубить в горе туннель, например, или проложить трубопровод. На этом основывается моя теория путешествия во времени – в будущее.
