— Послушай, Макс, этого всего не может быть! — крикнул он на бегу, тяжело дыша. — Это ошибка! Все, что ты рассказал, разбивается об единственный факт: я не убивал всех этих людей, что гонятся за мной! Я клянусь богом, библией, честью, памятью моей матери — всем, чем угодно — я не убивал их! Я не мог этого сделать! Женщины, дети… как бы я смог?! Ты, эсэсовец, не поймешь, но я не мог такого сотворить! Просто не способен!!
Немец остановился, дождался, пока Кирсан поравняется, и встретился с ним глазами.
— Я верю тебе, — сказал он негромко, — точнее, верю, что ты говоришь то, что считаешь правдой. Я видел, ты даже это мертвое тельце ударить не смог, но… Видишь ли, есть еще один момент. Ты говорил, что тебе снится, как ты врезаешься в бульдозер… Вспомни, ты сам каким был в этот момент? Твои руки на руле, или, может быть, твое лицо в зеркале обзора… Какие они были? Как сейчас или… старше?
— К чему ты клонишь, я не понимаю!
— Мы попадаем сюда не обязательно такими, какими умерли. Знаешь, кого я встретил тут однажды? Фюрера. Только я узнал его лишь после того, как он представился. Понимаешь… ему было двадцать два года.
— Это как? — насторожился Кирсан.
— Вот так. Ему было двадцать два, и он искренне недоумевал, почему предыдущий встреченный им человек зарядил в лицо молодому художнику, как только тот, следуя хорошим манерам, представился.
— И… что ты ему сказал?
— А что я мог ему сказать? Адольф, ты мой фюрер, по чьему приказу я, твой верный солдат без сомнения и упрека, лично расстрелял и сжег несколько сотен несчастных из миллионов, умерщвленных согласно твоей воле? Или я должен был забить его до смерти за то, что, будучи им обманут, натворил чудовищных вещей и попал в ад?
— Хм… Второй вариант звучит довольно-таки логично и справедливо.
Лицо Макса исказила гримаса гнева, да так, что немка поежилась, и разведчик почувствовал, как задрожала ее ладошка.
— А, ну тогда тебе прямая дорога в когорту божьих палачей, слепых и бездумных ублюдков, — процедил Вогель.
— Это говорит эсэсовец из айнзатц-команды?
— Именно! Будь чужим орудием, а с меня хватит, я им уже был, слепым и безмозглым. Пусть слишком поздно, но я прозрел и все понял. Я заслужил все, что мне уготовано, от начала и до конца — но теперь я жертва, палачом я уже был и больше не буду. Во всем должен быть баланс. Вот это — справедливо. А вымещать злобу за свою умственную слепоту и душевную глухоту на том, кто все равно не поймет, за что — уволь. И без меня найдется, кому заставить его страдать. Так что… Посоветовал я ему состричь усы и никогда не называться своим именем, вот и все. Но, подозреваю, что мой совет мало чем поможет: фюрер, скорее всего, не помнящий.
