Изя любил ходить в кино. Разлюбил. Синема захватили тинейджеры с попкорном. Для них и производится вся эта электронная лабуда со спецэффектами. С Изей остались Герман, Вуди Аллен, Авербах, Спилберг, Балабанов.
Узкая Мясницкая, самая европейская. Одна из любимых улиц. Небо над Грибоедовым бледное, нездоровое. Табуны пешеходов, ВХУТЕМАС, чайная пагода, почтенный почтамт, на кованых балконах настурции, возможно, насгреции. Интимные места Москвы. Он знал здесь в лицо каждую кариатиду. В витринах — фрукты из Израиля. Привет, милый!
Грубо прерванная Мясницкая упирается в Лубянку. Вон там жил Маяковский. Изя даже увидел идущего навстречу мрачного гиганта.
Робкая полоска первого снега, напоминающая кокаиновую линию. Родной неяркий русский свет. Строгая гризайль: цвет седого пепла, умбры и чуть охры. Графика озябших ветвей, акварель застенчивых луж.
Передвигаться можно, не отрывая глаз от земли, перепрыгивая выбоины, опасно оскальзываясь, шипя «shit»[9]. Не хватает еще посреди столицы сломать какую-нибудь шейку бедра.
Ага, вот почему он шагает по Израилю с гордо поднятой головой. Ходит как хозяин. Не только потому, что он — еврей в Еврейландии. А еще и потому, что всегда сухо и чисто.
Выйдя на Пушечную, Изя, неожиданно для себя, сказал: «Оп-па!» Потому что увидел знакомое лицо. Это оказалось медийное, довольно смуглое лицо Елены Ханги. Она, услышав «Оп-па!», не растерялась, а ярко улыбнулась и находчиво сказала «Здравствуйте!» Изя тут же пригласил ее на презентацию. Поблагодарив, Ханга окунулась во вращающуюся дверь стеклянного офиса. А Изя пересек Пушечную, шагая по «зебре» широко как «Битлз» и даже напевая «When I’m eighty four»[10].
Впереди подмигивает Охотный Ряд. «Пойду я пешком и в машину не сяду, спущусь потихоньку к Охотному Ряду». Где тут охотнорядцы? В Думе думают?
Навязчивая реклама женского белья «оргазм». Оставив позади лохматого Маркса, Охотный Ряд неохотно перетекает в Тверскую. Слева — позирующий туристам черный зиккурат кремлевского фараона, развеселые луковки византийского храма. И опять «оп-па!» — нет Зарядья с гостиницей «Россия». Сырое зеро, суровые снежинки, северная манна.
Справа — уставшая от переделок Тверская. Горькая улица. Пешков-стрит, «Брод», где так любил фланировать (хилять) юный стиляга Изя. Обычно по правой стороне.
Прямо — Манеж. Его наивная простота испорчена муляжами. Тверская сияет, моргает неоновыми ресницами. Витрины с курносыми манекенами, таджики в касках и оранжевых жилетах, двуличные орлы, наглые билборды-билморды, растяжки, сити-вижн, бренды, стенды, аренды. Джунгли потребления, ловушки для консюмеров. Изя еще помнил невзрачное обаяние советских витрин, заставленных банками сгущенки да завтрака туриста. За стеклом книжного магазина кричащие обложки: «Путин — последний сын Сталина», «Пятая колонна — кто они?», «Сталин был прав».
