Навстречу мне мчится Сема Силкин; он машет в знак приветствия засургученным пакетом и пропадает. Я отправляюсь на лесозавод.
Пилорама стоит. Опять повреждение. Вася Мисаилов в брезентовом комбинезоне с нашивными карманами, из которых торчат линейки, угольники и обрывки бумаг, возится в моторе. Вид у него сердитый. Он дает короткие команды ребятам, которые удовлетворяются скромной ролью помощников. Вынырнув из-под кожуха, Вася кивает мне и сразу же обо мне забывает. Я лишний и здесь. Я иду к Харбову.
Уком - три маленькие комнаты - пуст. Рабочий день кончился. Уборщица еще не навела порядок. Всюду обрывки бумаг и окурки - следы бурной дневной деятельности. Только в третьей комнате - кабинете Харбова - народ. Пришел секретарь из Устьколоды. Укомовцы слушают его рассказ о местных делах. Идет спор о каких-то братьях Тимошиных. Секретарь считает, что они подкулачники. Харбов отрицает это и требует, чтоб Тимошиных вовлекли в комсомол. Спор, наверное, интересный, все увлечены, но я не в курсе дела, не имею мнения, да его у меня и не спрашивают. Мне становится скучно, и я ухожу.
И снова навстречу проносится Сема Силкин, кричит на ходу «Здорово!» и пропадает в перспективе улицы. Я иду домой. Отдохнув, я способен с новыми силами сесть за книги.
Часам к девяти жизнь в городе затихала. Холостяки окончательно возвращались домой. Не помню, однако, случая, чтобы мы легли спать раньше двенадцати, а то и часу ночи. Во-первых, было много тем для разговоров; во-вторых, спать больше шести часов считалось предосудительным. Холостяки были яростные спорщики. Спорили до хрипоты, переходили на личности, сдерживались, успокаивались и снова бросались в спор. Поводы для споров были самые неожиданные. На второй день моей жизни в коммуне Леша Тикачев неожиданно обратился к Девятину.
- Слушай, Саша, - спросил он, - вы там со своим стариком соображаете, что давать читать советским рабочим?
- А что? - насторожился Девятин. - У нас библиотека подобрана хорошо.
- Хорошо? - Леша саркастически улыбнулся. - А это что такое?
- Уланд. Стихи и поэмы. Ну, классик немецкий…
- «Классик»! - Тикачев постепенно накалялся. - Ты послушай, что он пишет, твой классик!
О щедрый бог, не вовсе ж я
Тобою позабыт!
- «Щедрый»! Для кого бог щедрый? Для пролетария? Да? Ну ладно. Это еще что?
Источник милости твоей
Равно для всех открыт.
- Понимаешь, «равно». Для капиталиста и для рабочего «равно»! Для крестьянина и для помещика «равно»! Видите, куда гнет. Или вот:
