— Послушайте, — говорю я служительнице учреждения, где решается, быть может, вся моя будущая жизнь, — послушайте, вы должны понять меня своей тонкой женской душой. Войдите в моe положение.
— Конечно! — говорит она — и явно намеревается встать на голову.
Я, обладающий слишком живым воображением, представляю эти сто женских килограммов вверх тормашками. Мне становится страшно, я противен сам себе тем, что довeл еe до этого.
И мне ведь известно, что ни одна женщина, как бы ни обещала, не встанет на голову!
Но — кто их знает? А — вдруг?
Это всe равно, что смотреть на человека, который с карниза десятого этажа грозится спрыгнуть.
Не спрыгнет, хвалится!
А — вдруг?
Но Бог с ними, с женщинами.
…Когда йогу надо, чтобы его никто не увидел, он встаeт на голову.
Когда ему надо, чтобы все его заметили, он встаeт на голову.
Он умеет это делать на расстоянии.
То есть — как?
Очень просто.
Вчера звоню ему. Говорю: извините, сколько можно тянуть? Или да, или нет! Мне нужна определeнность!
— Понимаете… — сладко-извинительно начинает он — и я сквозь стены и пространства вижу! — вижу, что он встал на голову. На чeрный матовый стол. Ноги вольготно скрестил. Разговаривая, прихлeбывает чай.
— Сукин сын, — молча шепчу я и кладу трубку.
Если и вы встанете на голову, его это не смутит. Он знает, что вы упадeте через час или через два, а он может так хоть год. И даже всю жизнь.
Но всю жизнь — ему невыгодно.
Выгодно — временами. Когда надо.
Это можно выдать за экстравагантность.
Но и за гражданскую позицию.
И даже —! — за консерватизм.
За всe, что угодно.
Ненавижу.
Нет, не йогов.
Они тоже — люди.
Йог протягивает мне приветственную длань и подмигивает.
— Ты ведь наш? — тихо спрашивает он.
— Нет! — говорю я. — Нет. Йок!
И встаю на голову.
Во времена государственных антиалкогольных репрессий стоял я как-то перед Новым годом в очереди, надеясь чего-нибудь к празднику раздобыть. Очередь — человек тысяча, не меньше. У входа в магазин всe кишмя кишело: ругались, лезли, дрались, продирались, кого-то хитроумно подняли и запустили прямо по головам — и он пополз, отбиваясь и отругиваясь, к заветному прилавку. В конце очередь была тиха, люди молча и терпеливо переминались. В середине тоже переминались, но уже с нетерпением, изредка переговариваясь, постоянно заглядывая вперeд. Ощущение было, что очередь совсем не движется, но я знал, что это не так. Только что я прислонялся к столбу у забора, а вот уже не могу прислониться, столб — за спиной остался. Впереди — заснеженный бугорок; я стал занимать себя мыслями о том, что скоро окажусь у бугорка, а потом — у разбитого ящика, на котором присела отдохнуть старушка, а потом у той вон глубокой поперечной колеи, которую оставила проезжавшая здесь в распутицу тяжeлая машина — может, лет пять назад… А там и дверь близка. Время от времени кто-то говорил, что он знает абсолютно точно, что утром Нюрке-продавщице завезли сто пятьдесят ящиков водки и, если она не укроит, хватит всем. «А ты сам видел?» — спрашивали его. «Нет». — «А откуда знаешь?» — «Оттуда!» — сердито отвечал знающий человек — и спрашивающие совершенно эти ответом удовлетворялись.
