— Не звони. Приказано с каждым беседовать отдельно. Вот человек из Москвы уполномочен.
— Но условие действительно странное. Парфеныч, объясни, свои же люди! И деньги живые?
— Вот, — выложил Парфен.
Двойник пересчитал и вспотел еще больше.
— И с каждым отдельно?
— Отдельно. Все знают, что другие знают, но никто не знает, кто именно знает. Умные молчат и не задают вопросов.
Двойник совсем взмок. Он встал и начал расхаживать по кабинету. Принял решение. Сел за стол. Сказал строго:
— А вы знаете, что это такое? Ты, Парфеныч, знаешь, что меня мама крестила и я — вот! (рванул из-под галстука, из-под рубашки) — крестик не снимаю?! Ты знаешь, что я пощусь, в церковь хожу, что я Богу своему истинному… — тут голос двойника истерически сорвался.
— В общем, — успокоился он, — две тысячи — это смешно. Небось другим по десять отламывают.
— Всем по две, честное слово. Ну, тысячу могут еще накинуть.
— Но не мне, значит?
— Могу и тебе, — Парфен доложил оставшуюся последнюю (не считая, естественно, тех тридцати, что у Змея) тысячу.
Двойник пересчитал, поставил подпись.
— Что же это за времена! — горько сказал он. — Неужели других методов нету к прогрессу?
— Нету.
— Скурвишься с вами!
— Расписочку-то отдай, Димыч.
— Какую?
— Расписку! Димыч, не шути!
— А я разве не отдавал? — изумился двойник Димыч.
— Он ее потихоньку на пол сбросил, — с мальчишеским ехидством сказал Писатель, приметивший это сразу, но сберегавший увиденное до времени.
— Случайно, ей-богу! — перекрестился в запале правдивости Димыч.
Парфен поднял расписку, положил ее в карман, сказал:
— Прощай, иуда! Мало тебе людей продавать, ты теперь и душу свою бессмертную продал!
— Но-но-но! При чем тут душа, когда высокая политика! Душа моя в целости!
— Это как? — оторопел Парфен. Удивился и Писатель.
— А так! Бумажка она и есть бумажка. А душа моя — при мне!
— Нет, но ты же собственноручно: продаю душу черту — и подпись!
— Подпись моя, а насчет продажи — отпечатано компьютером! Мало ли, может, меня пытали! Обманом подпись добыли! Бог, он правду всегда узнает! И оступившегося простит, а искусителей накажет!
С этими словами Димыч достал демонстрировавшийся уже крестик и со смертной силой веры поцеловал его, а на людишек, стоявших перед ним, посмотрел черными глазами несмирившегося пророка.
И Писатель с Парфеном, не нашедши, что сказать, удалились от него.
— Ты чего от него хотел-то? — спросил Писатель Парфена. — Вы работаете, что ли, вместе?
— Ну. И он немало мне подлостей устраивал. То есть я подозревал. Что он сволочь вообще. Захотел проверить.
