Порогин. Носки.
Вера. Какие носки? Митя, ты в памяти? Все носки в комоде. В ящике. В среднем. Всегда там были. Миллион раз твердила. И как только в ум тебе этот рыжий влез — не понимаю…
Порогин. Я не знал…
Вера. Да как же не знал? У меня всякая вещь свое место знает, а ты не знал! Не гляди так на меня, справедливо говорю. Никакой хоть на нитку ответственности. Правда, Митя! Всю жизнь как за ребенком — он в благодарность за носками в рыжий чемодан лезет, где их никогда не бывало! (Возмущена и возбуждена, поэтому принимает еще таблетку.)
Молчат.
Порогин. Я не знал, что в нашей жизни будет еще и это.
Вера. Это?.. Это — что?.. Что сказать хочешь?
Порогин. Пошлость нас не миновала.
Вера. Между нами ничего не было, Митя! Как про Толстого ты в книжке написал…
Порогин. Не трогай Толстого, не надо ложь!
Вера. Поклянусь, чем хочешь!
Порогин. Все ложь и предательство, ни единому слову!
Вера. Да нет же, Митя, ты, право… Какой, какой… Одной-то ногой уже — где я? Ну, для чего мне сейчас-то, посуди? Может, я рада даже — ты дурачок — что оно тебе попалось. Может, я сама бы тебе перед вечностью все рассказать захотела бы.
Порогин. Вся жизнь, оказывается, была… стыдная ложь.
Вера. Ну честное слово, Митя, как этот упрямый ты… ослик упрямый, о, Господи…
Порогин. Я тебя никогда ни о чем не спрашивал.
Вера. Спроси сейчас. Видит Бог, давай, отвечу.
Он молчит.
Ну, спрашивай?. Ну, чего же ты?
Порогин. Ты сама должна была рассказать. Тогда.
Вера. Да о чем, Митя? Мне и сейчас — захочу даже — припомнить нечего, а тогда… Да что ты такое, Митя? Я и ничего в голову не брала. Ничего не было, и ничего не брала. Понятно? (Молчит.) Глупый ты, Митя, честное слово. И не глупый даже, а какой-то… неумный. Подумай: муженек драгоценный с войны домой еле дополз, тут у него рана, там рана — я ему на шею и ну признаваться?.. Худо же ты обо мне думаешь, Митя. Видит Бог, вот не знала, что уж так дурно.
Порогин. Я бы мог понять тебя, Вера. По крайней мере хоть что-то понять…
Вера. Да что? Что? Что понять? (Держится рукой за сердце, мотает головой и бормочет.) Господи… Господи-Господи… конец мой приходит, Господи… (Отправляет в рот еще таблетку, закрывает глаза, считает пульс.)
Старик тяжело встает, медленно подходит к чемодану, сгибается, отрывает его от пола, тут же хватается за поясницу; не очень удачно, видно, нагнулся; опускается на колени, мгновение переводит дух, после чего уже с ношей превращается в некое подобие вертикали; после чего, не глядя на жену и не говоря ей ни хорошего, ни плохого, уходит. Старуха открывает глаза, выплевывает лекарство, торопится следом. Из прихожей в открытую дверь несутся их голоса.
