— В пятьдесят втором году я приходил к вам.
Я ожидал, что после этого он вспомнит меня.
— Я слушаю вас, — сказал Селиванов, он все еще улыбался поторапливающей улыбкой.
— У Василия Дмитриевича много людей бывает, — сказал Александр Яковлевич. Он насторожился.
Я чувствовал себя виноватым перед ним. Я обязан был рассказать ему об этой дурацкой институтской истории. О том, как нас разоблачали, клеймили, называли людьми с двойным дном за то, что мы рисовали друг на друга карикатуры, писали стихи.
— Помните эту пединститутскую историю? — сказал я Селиванову.
И тут он вдруг все сразу вспомнил.
— Где вы работаете?
Я сказал.
— Это какой завод? Где он расположен, в каком районе?
— Это Северный поселок.
— Район? Какой район?
Я молчал.
— Вы не знаете? А в каком районе вы живете? Не знаете? А в каком районе мы сейчас находимся? А сколько в городе районов?
Я не то чтобы не знал, я был ошеломлен.
Александр Яковлевич сказал Селиванову:
— Я буду вытравлять в газете эти названия: «Северный поселок», «Западный поселок»! Это же не названия для районов города.
Селиванов кивнул ему.
— Теперь я вижу, что вы действительно аполитичный человек. А почему вы решили поступить в газету? Почему вы решили, что там ваше место?
Я посмотрел на Александра Яковлевича. Теперь я боялся подвести редактора, который рекомендовал меня.
— Вы когда-нибудь работали в газете?
— Печатался немного.
— А почему вы не идете работать по специальности? Вы же учитель.
— Нет вакансий.
— Так, может, порекомендовать в гороно, чтобы вам подыскали место? — Он позвонил секретарше: — Соедините меня с гороно. Не отвечают? — Он положил трубку.
Я сидел, не смея повернуться к редактору. Он был красен.
— Все, — сказал Селиванов и оглянулся на редактора. — Я думаю, Александр Яковлевич, все? Идите. Мы порекомендуем заведующему гороно, чтобы он заинтересовался вами.
Чтобы не возвращаться к этому опять, скажу сразу — меня приняли в газету. Почему? Не знаю. Судя по тому, как закончился разговор с Селивановым, меня не должны были принять. Но я не стал допытываться у Александра Яковлевича, как ему удалось отстоять меня, с кем еще консультировался, созванивался Селиванов. Может быть, главное было в том, что в пятьдесят седьмом году работу в газете надо было строить по-другому. Может быть. Но когда я уходил из кабинета Селиванова, я всего этого еще не знал.
Дома мне открыла Ирка. У нее были красные глаза.
— Что случилось? — спросил я.
— Ставня, — отчужденно сказала Ирка. — Ставня второй месяц не открывается. В комнате темно, а никто не подумает приделать к ставне крючок. Петли там все перержавели. Их отец еще, наверно, ставил.
