Мне было интересно наблюдать за изменениями в поведении политработников. Одни резко притихли и читали солдатам лекции со скучными выражениями лиц, на них было написано: «Братцы, мне весь этот маразм осточертел больше, чем вам, но… Служба». Другие явно фрондировали. Третьи по мере «развития демократических процессов» становились все более и более агрессивными. В том числе и мой замполит.
Вечером 19 августа он в сопровождении особиста пришел ко мне домой и положил на стол бумагу, которую собирался отправить по ВЧ в Государственный комитет по чрезвычайному положению. Бумага заверяла ГКЧП в полной поддержке его политики всем личным составом полка и была уже подписана им и начальником штаба, однако первой подписью значилась моя.
Это была явная инициатива, так как никаких команд сверху не поступало. Я долго колебался, но инстинкт военного, бездумно принимающего любой маразм вышестоящего командования (а в членах ГКЧП, как вы помните, был и министр обороны), сработал четко. Я подписал эту бумагу, и через двадцать минут она ушла в Москву.
О том, что делалось в столице, мы узнавали от «вражьих голосов», которые офицеры, уже не таясь, слушали на рабочих местах. Замполит метался по батальонам в попытках навести политический порядок, но, после того как два комбата в довольно грубой форме послали его очень далеко, скис и не выходил из своего кабинета до самого подавления путча. Я же понял одну истину: тот политический маразм, в состоянии которого каждого из нас держали со школьной скамьи, переполнил всеобщую чашу терпения. Своих начальников младшие офицеры ненавидели гораздо сильнее, чем внешнего врага. Как выразился в моем присутствии один молодой лейтенант, «НАТО далеко, а свои мудаки каждый день рядом».
В начале сентября в полк прибыла комиссия из Главного управления кадров в составе двух полковников, которые проинформировали меня о том, что я уволен из рядов вооруженных сил «за дискредитацию звания офицера». Такая же участь постигла замполита и начальника штаба. Особист, как и положено «солдатам партии», отделался легким испугом.
Оказавшись за бортом, я даже не пытался связаться с Власовым, чтобы не «подставлять» его перед новой властью. Начиналась новая жизнь, которую я принял безоговорочно и даже с каким–то облегчением.
Через несколько дней, лежа на верхней полке в купе поезда Рига — Москва, я напряженно думал о том, что же мне делать дальше. Возраст уже солидный: тридцать пять. Образование чисто военное, то есть никакое. Ничего не умею, кроме как командовать подразделениями. Помощи ждать неоткуда. Из родственников — только две старые тетки, которых и видел–то раза два–три в жизни. Хорошо хоть семьей не обзавелся.
