Дима качнулся вперед — он был пьян, — широко расставил руки, и Маша упала к нему на грудь. Устинье показалось, будто она всхлипнула, хотя скорее всего всхлипнул Дима — по его щекам текли слезы.
— Замечательная пара, — сказал Павловский, пряча в сторону предательски заблестевшие глаза. — Пить я ему, подлецу, не позволю. В чем, в чем, а в этом, Марья Сергеевна, можете целиком и полностью положиться на меня, — говорил Павловский, обращаясь к Устинье. — Да он, собственно говоря, с горя пил. Теперь все будет хорошо, очень хорошо…
— Мама, благослови нас. — Маша вдруг резко дернула Диму за руку, и они оба очутились на коленях перед Устиньей.
Устинья смотрела на них недоумевающе и растерянно. Ей на помощь пришел Павловский.
— Ради такого случая не грех вспомнить наши с вами старые обычаи, — сказал он. — Благослови вас Господь, дети мои. Только будьте счастливы, а уж я ради этого согласен каким угодно богам поклониться.
Устинья осенила обоих православным крестом. Ее рука, опустившись вниз, предательски вздрогнула, желая подняться не вправо, а влево, но разум сработал быстро и четко, и Павловский это оценил. Он подмигнул Устинье и показал большой палец.
Потом распили вчетвером бутылку французского шампанского. Дима окончательно протрезвел и не выпускал Машину руку из своей. Они на самом деле были изумительной парой.
Дима провожал их до самого дома — Маша с Устиньей решили заночевать в Москве. Распрощались внизу, у входа в подъезд, условившись встретиться завтра и обсудить кое-какие подробности, связанные с предстоящим торжественным событием. Когда машина с Димой отъехала. Маша, обессиленно повиснув на Устинье, прошептала:
— А я думала, что моя душа стала бесчувственной. Устинья, неужели наша жизнь — бесконечная расплата за прошлое?..
Отныне Славик изнывал от ревности. Все это усугублялось тем, что он ревновал обоих — и Машу, и этого парня с романтическим именем Алеко. По Алеко томилось и изнывало его тело. Он лежал ночами без сна, в сотый раз представляя себе, как Алеко без стука заходит к нему в комнату, сдергивает с него одеяло, любуется его нагим прекрасным (Славик последнее время усиленно занимался балетом и самомассажем, а еще каждый день делал очистительные клизмы) телом, потом, сам раздевшись догола, становится на колени перед тахтой и впивается жадными властными губами в трепещущие от наслаждения губы Славика. И Славик весь отдается, отдается ему, чувствуя болезненно приятные судороги в низу живота. Потом он берет в рот пенис Алеко, блаженно вдыхая пьянящий запах молодой сильной плоти. А дальше… Дальше Славик весь покрывался потом, ибо стоило ему представить, как пенис Алеко, выскользнув из его, Славикового, рта, приближается к его ягодицам, наконец касается их… Дальше этого воображение не работало, ибо Славик испытывал оргазм и, обессиленный, проваливался в какую-то бездну, где его качало, крутило, швыряло то вверх, то вниз. Потом он засыпал, но очень скоро просыпался и начинал тихонько плакать в подушку — он скучал по своей милой кузиночке, их интеллектуальным забавам, всегда так или иначе связанным с литературой, музыкой, театром. Она совсем, совсем его разлюбила, увлекшись этим Алеко. Видятся они теперь только на работе, то есть в ресторане, и Маша почти никогда не поет под его гитару, предпочитая ей фальшивый жиденький оркестрик из старых алкоголиков. Увы, после того как его, Славика, год назад освистали эти проклятые обожравшиеся самцы, он совсем лишился голоса. Директор ресторана держит его только из-за Маши, которой нет-нет, да закажут цыганский романс. Но это бывает так редко, ибо все вокруг заполонили пошленькие эстрадные песенки-потаскушки. По ресторанам главным образом таскается молодежь, а ее интересуют всякие «Ландыши» и прочие фигли-мигли отечественного производства, ну и еще песни из репертуара этой аргентинской дивы Лолиты Торрес. Кузиночка поет их изумительно, еще лучше, чем сама Лолита, но под гитару они не идут. В прошлый месяц ему снова урезали зарплату. А ведь это он, Славик, привел Машу в ресторан и настоял на том, чтобы ее прослушали директор, старший администратор и шеф-повар.
