В том новом существовании Белого, где все потеряло свои привычные формы и очертания, и слова звучат по-иному, и значат они нечто совершенно незнакомое, не то, что в прежней жизни. Ему кажется, что он уже в душе покарал себя и даже к грядущим справедливым карам приготовил, а эта беспощадность к самому себе — жалкий лепет в сопоставлении с тем действительным ответом, который придется ему держать, с тем нравственным самосудом, который ему предстоит. Человеческой, детской кровью купит Николай Белый право и дальше ходить по земле, и тут уж возгласы про «ту» и «эту» сторону покажутся риторической красивостью из безвозвратного прошлого.
Возможно ли выбраться из этого лабиринта? Книга не сразу отвечает на этот вопрос — надо «прощупать», проверить варианты человеческого поведения в предложенных обстоятельствах. За Николаем Белым, вместе, рядом с ним движется в «Карателях» его сотовариш по лагерю и «добровольчеству» Константин Суров. Две судьбы, отражаясь друг в друге, раскрываются с большей полнотой. Традиционный повествовательный прием «срабатывает» точно; для Белого Суров — и своеобразный alter ego, и напоминание о совместном прошлом, и голос утешения и тайной надежды, только приобретший реальную плоть.
Иронизируя над «ксендзом», как называет Белый своего приятеля, он признает за тем и способность убеждать, и так пылко явленную веру, которой уже явно не хватает ему самому. Сбереженная Суровым, зашитая в «добровольческую» форму командирская книжка и впрямь кажется талисманом, способным спасти обоих. Вот только бы удалось Сурову сохранить руки чистыми, не запятнать себя откровенным преступлением, чтобы было кому представительствовать от имени двух сотоварищей, вот только бы вернуться к своим... Эта игра продолжается долго, продолжается, когда Белому уже хорошо понятно, чем все кончится. Игра, где желаемое упорно принимается за сущее под воздействием все того же Сурова — он по-прежнему уверен, что если и не встанет над происходящим, то сумеет выскользнуть незапятнанным. Он как будто бы старается гнуть свою линию, в то время как Белого стремительно несет по наклонной плоскости.
Что поделаешь, и к этой проблеме — к проблеме человеческой воли и бесчеловечных обстоятельств — не подойдешь с обычными мерками...
Трудно говорить здесь о симпатиях, но Белый хотя бы не уклоняется от понимания собственной неискупимой вины. Он, что называется, берет грех на душу — и не только свой, но и чужой. Самоотверженностью это не назовешь, но остатки человеческого теплятся в сознании Белого, заставляя отнестись к ним с понятным вниманием, заставляя следить за его мрачным, без всяких расслабляющих утешений самосудом.
