и ещё во многое другое — “
ницшевское”, — то сумасшествие, настигшее “
последнего ученика философа Диониса” в Турине 3 января 1889 г., окажется самым устойчивым фактом всей его жизни, “Ich bin immer am Abgrunde” — всегда на краю пропасти… Дон-Кихот? Как вам будет угодно — но уберите отсюда трогательную sancta simplicitas, любого рода потешность и право каждой посредственности на снисходительное понимание; да, Дон-Кихот — но с непременной оглядкой на каждый свой шаг, но умница и беспощадный “
самопознаватель”, палач самого себя (“Selbstkenner! Selbsthenker!” — будет сказано в “Дионисовых дифирамбах”), но только и занятый очищением авгиевых конюшен в себе и вне себя (“Моё сильнейшее свойство — самопреодоление” KSA 10,112), но способный в любое мгновение сбить с толку своего “
Сервантеса”, который и понятия не имеет о том, куда ещё увлечёт его героя, — прибавьте сюда и то, что “
ветряные мельницы” оказываются вдруг не мельницами вовсе, а самим злом, перемалывающим ум и совесть, и что нападающий на них “
сумасброд” во всех отношениях знал, на что он посягает.
“Европе понадобится открыть ещё одну Сибирь, чтобы сослать туда виновника этой затеи с переоценкой всех ценностей” (Письмо к Г. Брандесу от 13 сентября 1888 г.). “Событие” Фридриха Ницше — оп разглядел в идеализме и во всякой морали “мошенничество высшего порядка”(KSA 6,327). Исходной интуицией предстал феномен греческой культуры, досократической и уже сократической. Иначе, речь шла о самой жизни и целом сонме “прилганных” (hinzugelogen) к ней дрессировщиков и исправителей. Мудрость досократических греков выражалась в том, что, будучи ближе всех к оргиастическому источнику и избытку жизни, а стало быть, к хаосу и безумию (лик Диониса, кровавого бога бьющего через край экстаза), они противопоставляли ему, а точнее, сшибали с ним формообразующую пластику солнечных сил, световые стрелы Аполлона, дабы в самом средоточии единоборства обоих божеств сотворить себе некий артистический ковчег спасения; при этом о победе или поражении не могло быть и речи — человеческое существование временно оправдывалось искусством, как вооружённым нейтралитетом обоих божеств, больше того, оно подтверждало жизнь самим фактом еёхудожественной интенсификации. В этом смысле феномен эллинского артистизма оказывался не богемной прихотью, а едва ли не физиологической потребностью, неким небывалым кунстштюком торжества над жизнью не в ущерб ей, а в наивысшее подтверждение. Это трагическое мировоззрение впервые на греческой почве было разложено Сократом (и его драматическим alter ego — Еврипидом); с Сократа начинается неслыханная тирания разума и морали, вытеснившая жизнь в бессознательное и подменившая её инструкциями по эксплуатации жизни. Чем можно было победить жизнь, не стоя перед нею лицом к лицу, а в обход?
