— Мы не лезем, — сказал Алмаз, открывая из-под простыни разгоряченное лицо. — Работаем.
— Это ж показуха! Ты скажи, зачем приехал?
— Работать.
— Ах, какой он немножко наивный! Посмотрите на него! Глазки как у девушки — он ничего не понимает, ах, ах, он этот… идеалист! Да? — Рыжий Вася насмешливо смотрел на него.
— Я тоже крестьянин, ты не думай. Я тебя понимаю и, может, даже уважаю. Я сам хитрый. Я, знаешь, какой хитрый? И только вот что тебе скажу. Не надо! Не надо! Не надо глазки такие строить. Надо честно сказать: приехал заработать, или — оторвался от скуки, от квашни…
— Вот у нас, — вмешался в разговор шофер Петя. — У нас половина машин в гараже стоит! За два года-то изработались, и теперь половина стоит. Их не жалели, на первых порах жали на рекорды, а теперь половина стоит.
— Так, — сказали электрики.
У Ильи Борисовича дергались усики, но он молчал.
— Шуму подняли, крику, фотографии на каждом углу… Меня вот тоже повесили, ты что думаешь, ты один такой? А я петух со сковороды? Я тоже передовик! — шофер Петя полез под кровать, щелкнул замочками чемодана, вытащил и развернул желтую грамоту, уже рваную на сгибах. — Во! И фотка моя висит на всех, можно сказать, досках Почета! Баба моя меня преследует, глаза все гвоздем дырявит на каждом месте, где вишу. Но я тебе тоже скажу: надо потише. Надо разобраться. Айда-ка! А то бегом, бегом… Это хорошо, бегом, когда начинали. Там просто было: копай, где хочешь, — пригодится. Ссыпай, где хочешь, бетон — пригодится. Хоть гвоздь прибей — пригодится! Что-нибудь потом повесят на нем. Там видно будет! Лишь бы больше земли перевернуть, больше свай заколотить, больше растворков отлить… а там видно будет! Айда-ка! И деньги текли — сам понимаешь, деньги корячились страшные! По шестьсот рублей наковыривали! А сейчас?.. Триста — это еще слава богу… А тут и дожди… Работать хочется! — зарыдал шофер Петя, оскалившись и протягивая к Алмазу руки в ржавчине от машины. — А где, где запчасти? Где погода? Где толковые бугры?..
«Бугры — за полями… — думал, засыпая, счастливый Алмаз. — Бугры — это холмы, я знаю. Синие и зеленые холмы… И там ходят белые в яблоках и чалые лошади отца, вороные и пегие жеребчики…»
Он сознавал, что засыпает, и жаль было ему, что не дослушал разговор своих соседей. Он засыпал, постепенно расслабляясь, и наконец лицо его успокаивалось, рот приоткрывался, кулаки разжимались… Но уже часам к четырем утра в нем что-то происходило — тело начинало постепенно готовиться к подъему; когда Алмаза будили друг за другом два его будильника, он вскакивал, и словно железом были налиты его мышцы. Он рвал нитки перед сном, по привычке со времен Белокурова. Утром оставались розовые следы на коже, выше локтя.
