Телефон снова зазвонил.
— Энвер, здравствуй, — услышал он торопливый голос первого секретаря горкома. — Это Салеев. Ты будешь?
— Да, конечно, Фаслях Минмухаметович.
— Пока едешь, подумай, что делать с Кирамовым.
— А что? — Энвер нахмурился, надул щеку.
— Как — что? — закричала трубка. — Я вчера уехал после торжественной части, а люди рассказывают — творилось безобразие, это преступление, за это надо из партии гнать! Весь мир на нас смотрит, Москва не спит, думает о нас, а мы тут не можем праздник провести. Приезжай, будем разбираться!
— Погоди, — сказал Горяев. — Фаслях Минмухаметович, это предпостройкома ОС?
— Да, да! Он отвечал за мероприятие, прохлопал дождь, идиот, машины отпустил в город, дирижировал хором, а дождь проморгал. И люди — ты же понимаешь, сколько там их было… Метались… весь праздник испортил. Я всегда повторял и повторяю: у праздника главное — красивый и легкий разъезд. Конец венчает дело. Ну, приезжай, мне некогда, здесь поговорим!
Горяев перевел дух, закурил, открыл форточку.
«Да-а, история! Узнают в обкоме, а если еще и в Москве… Здесь, конечно, крупная ошибка. Потом слухи пойдут… А разве люди виноваты? Дождь, ветер, машин нет. Я не проследил вчера, думал — хоть в праздник отосплюсь, но наши-то, конечно, уехали — еще бы, сами себе хозяева, механизаторы…»
Горяев думал о Кирамове. Он знал его плохо, год всего. Знал, что Кирамов не новичок в партийной и советской работе, приехал из хорошего города насовсем — с женой и дочерью, бросил большую квартиру, привез пианино и на первых порах, как все, поселился в вагончике, в поселке Энтузиастов. Это пианино и решило его судьбу. Он сначала устроился работать начальником участка, но его очень скоро повысили… Ехал как-то вечером мимо пестрых вагончиков главный инженер строительства Морозов, нервный человек с очень светлыми колючими глазами. Тогда еще никто не знал за ним такую слабость — он любил музыку. И вдруг здесь, среди грязи, разноцветных вагончиков, в которых рыдали гармошки, как во времена гражданской войны, ссорились и любили, стучали в домино, вдруг он услышал Шопена! Играли где-то рядом, среди фанерного хламья, играли Шопена, одну из его двадцати четырех прелюдий, а именно — номер семь, ля-мажор, лукавую мазурку. Играли негромко, но далеко было слышно это невесть как попавшее сюда пианино. Морозов решительно зашагал в темноту, откуда доносилась музыка, оставив шофера в машине. Он нашел этот вагончик. Играла дочь Кирамова, краснощекая Аза. Главный инженер извинился, спросил, кто они, откуда. Дочь ответила, что работает в бригаде Белокурова плиточницей, отец — начальник участка на ОС, приехали оттуда-то, тогда-то.
