Вот такая была месть моему дорогому дедуле. Коварная вещь - искусство, коварный труд. Родной дед, который меня безумно любил, но у него профессия. Он нашел вариант, как это надо сделать. А он не имел права так делать. Но он режиссер, он обязан отснять эпизод, не может он еще день на это потратить по деньгам, по времени. Он должен, и он нашел допинг, который нужно вколоть, чтобы это произошло. Хотя и понимал, что делает с моей душой, он ведь далеко не черствый человек. Видно, он был хорошим артистом, зная, на что нужно надавить и нажать именно во мне.
Вот это было большим событием в моей жизни, этот день на съемках. У меня появился тогда друг - то, что в детской душе называется навсегда. Навсегда и взаправду. Потому что это была правда.
И при всем при том, когда я вижу на улице или где-то: взрослый берется за ребенка так, как дед за меня когда-то, эти пальцы в плечо, слова какие-то... И мурашки бегут у меня по спине: что происходит в детской душе! Это как скрип сорвавшихся колодок по диску. А ведь это каждый день со столькими детьми происходит, и мир их рушится...
Не помню, кто сказал, в каком контексте:
- Я берегу слезы своих детей. Потому что я хочу, чтобы на моей могиле у них хватило слез.
Немного другие слова, как-то по-другому сказано. Но смысл такой, что у ребенка должно хватить слез на жизнь. Чтобы на твоей могиле сын или дочь заплакали о тебе, как о человеке единственном, они должны успеть вырасти раньше, чем огрубеет душа. Внутри душу нельзя загрубить.
Эта мысль, что слезы надо беречь, во мне засела. Сама я с болью прошла через эту операцию. Надо беречь слезы близких людей. Близких, далеких... Все равно.
Я рассказала о том, как меня обидели и как возвысили. Как над детской душой произвели сразу две (или, возможно, больше) серьезных операции. И их последствия безусловно стали сказываться сразу же. А выводы и обобщения пришли, конечно, много позже, дополненные другим опытом, другими эпизодами, поэтому в законченной форме они мало напоминают теперь о первоначальной своей основе.
Я гибкий человек в том смысле, что меня трудно сломать. Нет у меня внутренних предпосылок, чтобы ломаться. Нет той одной-единственной серьезной предпосылки, которая может быть в данном случае: человек хочет ломаться или не хочет. Я не хочу.
И утверждаю теперь: горе длится ровно столько, сколько мы позволяем себе его длить. Если не позволяем, оно оставляет нас. Очень часто бывает, особенно с женщинами, что они находят для себя очень "удобный" способ существования - жалость. С утра встала - жалеет себя. На работу пришла начала плакаться, вымогать чужую жалость, питаться ею. Безусловно, у каждой женщины есть достаточно причин, чтобы ее жалели. Но ни одной, оправдывающей невыход из состояния жертвы. Это, по-моему, одна из самых больших ошибок чувствовать себя жертвой, притягивать жалость. Вот если взять не человека, а, для сравнения, дерево, живое дерево, законченный организм. Мы любим его живым. Если оно засохшее, заскорузлое, летом без листьев - нам его жаль, конечно. Но жаль с оттенком равнодушия. Нет, не так. С оттенком "всё". С ним - всё. Мы можем это дерево пожалеть, но и всё на этом, конец. Мы отворачиваемся в другую сторону, где стоит другое дерево, живое и красивое. И это справедливо.
