– Простите, что? – произносит Навина. – Мне кажется, это очень неуважительно… это элитарный подход…
– Неужели вам больше нечем заняться – только распутывать эти зловонные комья жабьей икры? Такая прекрасная особь женского пола, и пропадает даром, такая аппетитная попка засыхает на корню. Вас хоть кто-нибудь трахает?
– Простите, что? – повторяет Навина. Очевидно, это ее дежурный ответ, который никогда не подводит – просьба ее простить.
– Я спросил, вас кто-нибудь чешет, где зудит?[12] Скачете ли вы с кем-нибудь в койке? Веселым, бодрым ухажером. Есть ли у вас сексуальный партнер. – Рейнольдс со всей силы пихает его локтем в бок, но ему уже все равно. – Такой красивой девушке гораздо полезней с кем-нибудь потрахаться, чем составлять сноски к подобной херне. Только не говорите мне, что вы девственница! Это была бы вопиющая нелепость!
– Гэвин! – восклицает Рейнольдс. – В наше время не принято так разговаривать с женщинами! Это не…
– Я думаю, моя личная жизнь вас не касается, – резко произносит Навина. Нижняя губа у нее дрожит – возможно, он попал в цель. Но он ее так просто не отпустит.
– Но вы-то без колебаний полезли в мою, – говорит он. – В мою личную жизнь! Вы читали мой дневник, рылись в моих бумагах, вынюхивали разные обстоятельства, касающиеся моей… моей бывшей любовницы. Это непристойно! Констанция – это моя личная жизнь. Личная! Я полагаю, вы об этом вообще не задумывались!
– Гэвин, ты продал те бумаги, – напоминает Рейнольдс. – Так что теперь это – достояние публики.
– Херня! Это ты их продала, двуличная сука!
Навина закрывает красный планшет – не без достоинства.
– Думаю, мне пора идти, – говорит она, обращаясь к Рейнольдс.
– Простите, пожалуйста, – отвечает Рейнольдс. – На него иногда находит.
Обе встают и удаляются, курлыкая и взаимно извиняясь всю дорогу. Хлопает парадная дверь. Рейнольдс, должно быть, пошла провожать девушку до стоянки такси перед отелем «Холидей инн», это в паре кварталов отсюда. Конечно, по пути будут перемывать ему косточки. Говорить о нем и его вспышках раздражительности. Возможно, Рейнольдс попытается загладить его грубость. А может, и нет.
Вечер пройдет в холодной атмосфере. Скорее всего, Рейнольдс сварит ему яйцо на ужин, а сама облепится блестками и пойдет на танцы.
Он позволил себе разозлиться. Не следует так делать. Это вредно для сердечно-сосудистой системы. Нужно думать о другом. О стихах – о том стихотворении, которое он начал сочинять. Только не в так называемом кабинете – там он писать не может. Он шаркает на кухню, берет блокнот из обычного места – ящика под телефоном, – отыскивает карандаш, потом выбирается через заднюю дверь в сад, поднимается на три мощенные плиткой ступеньки вверх, осторожно пересекает патио. Патио тоже вымощено плиткой и местами – вокруг бассейна – скользкое. Гэвин добирается до намеченного шезлонга и осторожно опускается на него.
