Но в ту же минуту за обиженную женщину вступился ее супруг; он выпрямился и, поднеся загорелую руку к черным усам, крикнул:
— Позволь, Константы! С моей женой никто так не смеет говорить! Я никому не позволю наносить ей подобные оскорбления!
— А чего ж она такая дуреха? — из себя выходил хозяин.
— Нам у тебя ума занимать не приходится…
Они оба разгорячились, как два петуха. Михал крикнул жене: «Идем, Эмилька!» и, подбежав к ней, уже тащил ее из-за стола, но Панцевич схватил его за руку и принялся урезонивать. Это была нелегкая задача.
— Пусть Константы попридержит язык! Моя жена не слуга ему, нечего на ней зло срывать!
— Скатертью дорога! Кому не по душе моя хата, пусть поищет получше!
Панцевич, раскинув руки, удерживал с одной стороны Константа, а с другой Михала и, поднимая брови, изрекал:
— На то дан человеку разум от господа бога, чтобы он своими страстями управлял, Страсти, уважаемый, суть бесы, кои вмещены внутри человека, а кто ими не управляет, обращается в скота, — вот как, уважаемый! Михал! Константы! Поцелуйтесь!
— Бабья болтовня! Стану я его целовать за то, что он мою жену облаял!
— Ну, и мне твое целование нужно, как собаке падаль!
Но вот из-за стола послышался тоненький, на этот раз вовсе не наивный, а повелительный голосок Эмильки:
— Михал, поцелуйся с Константой!
Тотчас откликнулись еще три женских голоса:
— Константы, слышишь? Поцелуйся с Михалом!
А Панцевич тащил их друг к другу за полы курток, приговаривая:
— На то господь бог создал родных, уважаемый, чтоб они жили в мире.
— Михал, слышишь? Сейчас же поцелуйся с Константом!..
С минуту еще оба колебались, угрюмо поглядывая друг на друга. Наконец Михал первый подошел к брату и, положив ему руки на плечи, звонко чмокнул в одну, а потом в другую щеку. После этого уже и Константы сделал то же, так что четыре поцелуя раздались в горнице, как четыре выстрела, а женщины за столом всплеснули руками и покатились со смеху.
В ту же минуту дверь распахнулась настежь, и послышалось громкое приветствие:
— Слава Иисусу Христу! Добрый вам вечер, господа!
Ссора, а затем примирение настолько поглотили внимание собравшихся, что никто не смотрел в окно и не заметил, как во двор въехали прехорошенькие санки, как из них выскочили двое мужчин и, обмотав вожжи вокруг дерева у конюшни, направились к дому.
Теперь в дверях стоял рослый, внушительного вида усач, с огненно-рыжими волосами и широким веснушчатым лицом. Одет он был в белый бараний полушубок, опоясанный ремнем, в котором казался еще толще, в совсем не идущие к полушубку сверкающие глянцем сапоги и щегольскую шапку, которую он держал в руках.
