И хотя явно видно желание Леонова изобразить «человека с большой буквы», но место человека — пустое, что лишний раз подчёркивается символической кастрацией Курилова: представитель столь любимого им племени завтрашнего дня, спасённый от расправы и поселенный у себя в комнате беспризорник бежит, прихватив с собой трубку Курилова — знак самой его титанической природы и имени. Совершенно в традиции тургеневских юношей попытка таксономизации человеческого присутствия происходит в природном ландшафте (Курилов находится в санатории), в ней участвует женщина (первый любовный поцелуй в жизни Курилова, обходившегося с умершей женой как с партийным товарищем, без поцелуев), и сразу за первым поцелуем, описанным совершенно в тургеневском духе, следует жестокий кризис болезни, оказавшийся агонией. Так и не собравшись в таксономию, фигура человека рассыпается на плане настоящего. Однако в финальной сцене, где по тургеневскому канону происходит философское примирение с сущим, выясняется, что «с выходом из настоящего реальность Курилова становилась теперь не меньше нашей». В последнем путешествии в победившее мировое коммунистическое государство тень Курилова, подобно горе, возвышается над просторами вселенной. Как и положено титану, Курилов оказался бессмертным. Однако бессмертие это собирает его присутствие в утопическом измерении. Более того, конечные строки романа смешивают в неразличимое единство пространство воображаемых путешествий в будущее и актуальный момент существования путешествующих. «И хотя наши москвошвеевские пиджаки промокли до самых плеч, мы выступили из-под укрытия и молча пошли по дороге, неминуемой для всех, кто выходит из дому в непогоду». Довольно двусмысленный конец не только в связи с явной цитатой из Мандельштама[7] («я — человек эпохи москвошвея, смотрите, как на мне топорщится пиджак, как я ступать и говорить умею»), но и имея ввиду неминуемость дороги: каждый идущий, по всей видимости, вынужден в данную «непогоду» проделывать мёртвую петлю Курилова, обретая подлинную реальность в утопическом протяжении, или стираясь с лица земли силами власти, подобно его антагонисту, бывшему белому офицеру Глебу Протоклитову. Трансгрессивная граница смерти перестаёт быть, как у Тургенева и Тютчева, мигом, тщетно удерживающим в себе человеческое присутствие. Из ивановской модели делается трезвый вывод: бессмертие титанов в их противостоянии богам, соединённое с мечтой о достижении соборной гармонии во Дионисе, создаёт пространство предвместимости для таксономизации человеческого присутствия в пространстве идеологически захваченного воображаемого, подчиняющего себе и по-своему реорганизующего знаки реальности.
