— Ничего,— говорю,— не знаю.
— Так уж и ничего?
— Ну, сидела два года, вышла, на прежнее место устроилась, значит, считай, оправдалась.
— А за что сидела? За что? — смотрит в упор и нехорошо так усмехается. Вроде бы свысока, снисходительно и вместе с тем жалко.
— Тебе лучше знать, за что.
— Я-то знаю, что меня ни за что «испортили», но что люди говорят? Людишки наши пугливые что тебе накапали?
— Говорят, недостача была. Часть ты покрыла, часть осталась. А что, не так?
— А про него ни слова?
— Про кого?
— Про начальника райторга Луку Маградзе?
— В первый раз слышу.
— Дескать, он и жар ее руками загребал, и спал с ней, и десятку ей разменял.
— Какую десятку?
— Сначала-то мое дело десятью годами попахивало!—Марго громко и неестественно засмеялась и, понизив голос, потрепала меня по колену.— Не бойся, дорогуша. Слух такой пустили. Враги. Сволочь завистливая. На самом деле я и два-то по чужой вине получила. Вместо него срок отсидела. И еще раз сяду, если он велит. Да, моя хорошая... Мужчины только с первого взгляда одинаковые — брюки носят, папиросы курят, вино пьют. Но мы-то с тобой знаем, что мужчин среди них раз-два, и обчелся. И, если тебе повезло, если тебе такой достался, сделай для него все, в тюрьму сядь, если прикажет. Горло перегрызи. И считай, что ты в своем праве.
Я сигарету о бочку погасила, руку обтерла, вздохнула.
— Ох, Марго! Заморочила ты мне голову. Только я в холодке отдышалась, как ты опять мне хвост накрутила... Ну что ты кипятишься, дурочка? Посиди, помолчи, покури. Пивка попей. Развела страсти — вот-вот погреб на воздух взлетит.
Она опять засмеялась своим неестественным смехом, потом вторую сигарету от первой прикуривает и говорит с деланной завистью:
— Хорошо тебе, моя дорогая, ты можешь пмонуть на все и жить в свое удовольствие.
— На что это я плюю? — спрашиваю.
— Хотя бы на то. что о тебе люди говорят.
— Что же они такое обо мне говорят?
Марго попыхтела, на кончик сигареты глядя.
— Одно тебе скажу: при мне особенно не поговорят, за мою школьную подругу я спокойно любой глаза выцарапаю.
— Пусть уж поговорят напоследок,— усмехнулась я.— Скоро замолчат. Прошла наша пора, Маргоша. У тебя вон дочка на выданье. Мои цапли ко мне пристают: правда, что у двойняшек дети не родятся?
— Не скажи! Ты еще хоть куда. Следишь за собой, одеваешься...— Неожиданно светским тоном, с прищуром художника-модельера: — Этот сарафан очень актуально смотрится.— Чего ни брякнет, чудачка. Помолчала, оглядывая меня завистливым и грустным взглядом.— Что бы там люди ни говорили, хорошая у тебя профессия. Вон какую фигуру сохранила. Раньше сильно тощая была, зато теперь! — она поцеловала кончики сложенных щепоткой пальцев.— Как мой Нугзарчик-стармех утешал меня, когда я растолстела: «Худая корова— не газель». Точно? По улице идешь—мужчины стонут и слюну роняют, а бабье бесится... Мразь! Я этот наш дерьмовый поселок ни в грош не ставлю. Домов понастроили, машин понакупили, ну и что? Слишком легко все дается. И перед глазами легкая жизнь, шашни курортные. Люди раз в пять лет денег не считают, а наши каждый день так хотят.
