— Что за странное у вас имя — Дурмишхан? Вы, наверное, хан Дурмиш?
— Нэт! — горячится он и опаляет меня возмущенным взором.— Нэт! Я Дурмишхан! Дурмишхан я! А ты?
Он скалит в улыбке крупные желтые зубы и окидывает меня тем взглядом, который заставил меня насторожиться при нашей первой встрече. В общении Дурмишхан производит впечатление нервного, легко возбудимого человека. Чем азартней он говорит, тем заметней его красный задыхающийся рот скашивает вправо, чуть ли не на щеку. Старик Илья изредка одергивает его негромко оброненным словом. Тогда Дурмишхан виновато косится на меня и умолкает, прерывисто дыша.
Илико, стоя на коленях у костра, поворачивает нанизанные на прутик кусочки мяса. Прутик лежит поперек двух рогатин, воткнутых в землю. Жар костра неравномерно опаляет его, и от Илико тре буется умение и расторопность.
Ночь, сгущаясь, отнимает у нас сперва далекие горы, а потом и ближние горы, и ивовую пойму речушки, и заросли терновника — отнимает все, оставляя только зыбкое, отвоеванное костром пространство. В его свете розовым перламутром поблескивает растянутая на доске баранья шкура.
Ветер приносит грибное дыхание леса, теребит пламя костра, загибает края инжировых листьев. В него, как во влажную салфетку, завернуто воспоминание о дожде.
Бурдюк возле Джано уморительно похож на пригревшегося у огня пузатого карлика.
— Ты не жалеешь, что пришла сюда?
— Жалею?! Я в восторге! Как жаль, что я не понимаю по-грузински. О чем вы сейчас говорили?
— Да так, пустяки...
— Переведи, пожалуйста.
— Я спросил, из какой они деревни.
— Ты хочешь сказать, что не был знаком с ними раньше?
— Не ближе, чем ты.
— Неужели, Джано?
Пожимает плечами.
— А что тебя удивляет?
— Я-то решила, что вы старые друзья! С ними так славно. Они такие заботливые, добрые. Я люблю их! Скажи им, что я их люблю.
— Пей поменьше. Ты не обязана пить наравне с нами.
— Не бойся, мне просто хорошо...
Молодой Илико, ходивший куда-то, возвращается и садится к костру. Встретив мой взгляд, он улыбается детски застенчивой улыбкой и опускает голову. Старик спрашивает его о чем-то, Илико отвечает.
— У них два дня назад собаки передрались,— разъясняет мне Джано.— Вожака чуть не загрызли...
Загон с овцами дышит сухим и пахучим теплом; изредка оттуда доносится блеяние — то нежное, то хрипло-басовитое. Поодаль от костра полукругом лежат собаки и жмурятся на нас.
Илико не отрывает глаз от пляшущего пламени. Он неразговорчив, как его дед, за весь вечер не сказал пяти сдов.
