Наша невинная любовь длилась некоторое время, и вот однажды в воскресенье, когда мне уже пора было собираться на танцы, мой бригадир отправил меня, не помню уж за какую провинность, на гауптвахту. Что же теперь будет с моим обещанием танцевать с малышкой дочкой садовника весь вечер, а потом погулять вместе до самой ночи? Я рассказала о своих затруднениях одному своему другу и попросила его выступить вместо меня. Предложение было охотно принято. Мой друг сыграл мою роль великолепно и, по правде говоря, даже лучше, чем я могла думать. Однако, будучи одним из немногих мужчин, скрытных в подобного рода делах, он не стал хвастаться этим перед другими, даже перед своим другом, которого он так удачно заменил.
Пролетело четыре месяца, в течение которых я вновь стала играть роль танцора, ограничивающегося одними вздохами, но при этом я поменяла место танцев и нашла там себе новую партнершу. Короче говоря, я поменяла малышку с одного конца улицы на такую же малышку с другого. Однажды после переклички ко мне подошел отец первой девушки и без всякого вступления заявил:
— Гражданин драгун, ты стоишь здесь гарнизоном в первый раз, это видно. Так вот, в Кастре, когда ухаживают за нашими девушками, на них принято жениться. Тебе придется стать мужем моей дочери.
Вид его и тон его голоса были неприветливыми. При первых же его словах я натянула каску на уши и сжала пальцы в кулаки, приготовившись дать хорошую оплеуху этому наглому штафирке.[35] Но предложение стать чьим-то мужем сменило мой гнев на безудержную веселость. Я даже про себя пожалела гражданина отца, а еще больше его дочку; но, уверенная в своей полнейшей невиновности, я все же послала и его, и ее ко всем чертям.
— Тогда я пожалуюсь гражданину полковнику, — сказал он, — и мы еще посмотрим.
Вскоре полковник вызвал меня. Я нашла его в салоне, сидящим рядом со своей женой, оба были серьезны, как судьи, заседающие в трибунале. Их позы, выражения лиц и бровей — все было очень сурово; одни лишь кончики губ не могли скрыть насмешливой гримасы. Прямо перед ними стоял отец, одновременно разъяренный и смущенный, нервно комкая свой колпак в руках. В нескольких шагах стояла мать, прямая и непреклонная, обе ее руки находились в карманах ее передника, лицо было холодным, озабоченным и бледным. Прямо за ней, словно приклеенная к материнской юбке, стояла несчастная девочка, щеки которой были красны и покрыты слезами, а голова была низко опущена на грудь. Одной рукой она прикрывала глаза, чтобы ничего не видеть или, скорее, думая, что так ее никто не будет видеть; другая рука безжизненно висела вдоль фартука, который был ей немного короток.
