Его охватило отвращеніе, и онъ отвернулся къ стѣнѣ, чтобы закрыть глаза и на оставшіеся полчаса отдаться созерцанію болѣе пріятныхъ картинъ собственнаго воображенія. Однако, онъ не могъ не слышать и противъ воли прислушивался къ разговору, который только что былъ такимъ оживленнымъ, а теперь вяло поддерживался, — казалось, будто эти люди тщательно взвѣшивали каждое свое слово. Мужъ, какъ видно, избѣгалъ молчанія и, когда наступала тишина, старался прервать ее, какъ бы боясь услышать что-нибудь страшное для себя, и только потокъ собственныхъ словъ успокаивалъ его.
Когда прошелъ условленный часъ, а о комнатѣ ничего не было слышно, инспекторъ поднялся и спросилъ, готова ли, наконецъ, комната.
— Да, комната, конечно, готова, — сказала хозяйка, — да только...
Инспекторъ повелительнымъ тономъ приказалъ тотчасъ проводить его, заявивъ, что онъ прибылъ сюда не въ гости, а по служебнымъ дѣламъ. Онъ требуетъ только того, на что имѣетъ право. На это у него есть соотвѣтственное распоряженіе департамента гражданскихъ дѣлъ, переданное главнымъ таможеннымъ управленіемъ королевской таможнѣ въ Даларе.
Вопросъ былъ исчерпанъ. Вестманъ со свѣчой въ рукѣ проводилъ строгаго господина по лѣстницѣ наверхъ въ его комнату, уборка которой, повидимому, не требовала и часа.
Это была очень большая комната съ такими же бѣлыми стѣнами, какъ и внизу.
Большое незавѣшенное гардинами окно по срединѣ самой длинной стѣны зіяло, какъ черная пастъ, и въ него струилась темная мгла ночи.
У стѣны стояла приготовленная постель, очень простая, — скорѣе возвышеніе, чтобы не спать просто на полу.
Столъ, два стула, комодъ. Инспекторъ оглянулся съ отчаяніемъ; онъ привыкъ къ богатству впечатлѣній, а теперь ему придется довольствоваться этими предметами первой необходимости въ пустой комнатѣ, гдѣ свѣтъ сальной свѣчи боролся съ темнотой ночи, гдѣ огромное окно, казалось, готово было поглотитъ слабый свѣтъ, бросаемый горящей свѣчей.
Онъ чувствовалъ себя покинутымъ, какъ будто послѣ комфорта и удобствъ, завоеванныхъ цѣной половины жизни, онъ снова вернулся къ бѣдности низшихъ классовъ; и его душу, поклонявшуюся уму и красотѣ, посадили въ темницу и лишили насущной пищи.
Эти голыя стѣны напоминали келью средневѣковаго монастыря, въ которой пустота стѣнъ и скудость обстановки заставляли работать голодную фантазію, углубляться въ самого себя и вызывать свѣтлыя или темныя видѣнія, лишь бы выйти изъ этой пустоты. Бѣлое, безформенное, безцвѣтное ничто этихъ голыхъ стѣнъ порождало такую жажду зрительныхъ впечатлѣній, какую не можетъ вызвать видъ пещеры или шалашъ дикаря, — ту жажду, которой нѣтъ мѣста ни въ лѣсу съ его мѣняющимися красками и вѣчно подвижными контурами, ни въ равнинѣ, ни въ степи съ ихъ богатой игрой красокъ, ни въ вѣчно новомъ безбрежномъ морѣ.
