Теперь все эти изображения кумиров были разбросаны по полу вперемешку с битым стеклом и обломками рам. А на краю всего этого хаоса Марко обнаружил носы домашних тапочек, торчащих из дверного проема, и сердце его чуть не остановилось.
Быстрый взгляд из коридора в комнаты, и вот он очутился в гостиной.
Картина, представшая его глазам, была впечатляющей – и, к сожалению, ожидаемой.
Эйвин сидел на коленях рядом с Каем и держал его голову. Слава богу, тот оказался жив, глаза его были открыты, но кровь на лице и повсюду вокруг подсказывала, что все запросто могло закончиться иначе.
– Марко, что ты натворил? – пронзительно заголосил Эйвин. – Кто эти люди? Ты вляпался в какое-то дерьмо, сопляк несчастный? По крайней мере, не надо было тащить это дерьмо к нам в дом, понял? Отвечай, кто они такие. Ты ведь знаешь!
Марко затряс головой. Не потому, что не хотел отвечать, и не потому, что не мог. Он тряс головой, потому что таким образом лучше всего выражал свой стыд.
– Звони в «Скорую», Марко! Сейчас же! И убирайся. И больше не приходи, слышишь? ВОН!
Он звонил, пока Эйвин с рыданиями пытался утешить на полу своего спутника жизни. А когда Марко собирался забрать вещи из своей комнаты, как раз когда он с облегчением удостоверился в том, что плинтус не тронут, к нему ворвался Эйвин. С побелевшим лицом, переполненный эмоциями, в которых выражается абсолютный, всепоглощающий гнев, он набросился на Марко с криком:
– Отдавай ключ и проваливай, цыган проклятый! Немедленно!
Марко пытался возразить и просил позволить ему забрать вещи, но Эйвин снова в отчаянии кинулся на него и принялся шарить по его карманам, пока ключ не оказался в его руке.
Он просто хотел увериться в том, что Марко больше не придет.
Последнее, что увидел мальчик, было как Эйвин широко распахнул окно и вытряхнул пожитки Марко на тротуар.
Все, кроме одеяла и того, что лежало под плинтусом.
Так что самое главное он не получил.
А влюбленная парочка на улице у ворот звонко рассмеялась.
В тот вечер Карл стоял перед собственным домом и ждал, когда на кухне погаснет свет, так как в настоящий момент он не желал ни видеть перед собой сочувствующую монашью морду Мортена, ни нарваться на гештальт-терапевтические маневры Мики. Он просто хотел подняться к себе, завалиться в кровать и зализывать свои раны; и делать это он собирался до тех пор, пока окончательно не покроется плесенью.
Мона отфутболила его, и Карл не понимал ее шага. Он не понимал почему, и почему именно сейчас, и тем более не понимал, почему не предпринял попыток очаровать ее, прежде чем она разбила все его надежды парой фраз. Он вообще не понимал ни черта, и такого паршивого состояния, по его ощущениям, у него, видимо, не было никогда. По крайней мере, из-за отношений с женщиной. Женщины были такими странными и банально непредсказуемыми… Насколько мягкими и теплыми они представлялись, настолько резкими и колючими могли оказаться внутри. Когда он осознал это?
