На кухне стало жарко, все форсунки горели, Р.М. стоял, прислонившись к дверному косяку, чтобы не мешать Галке, говорил тихо, ей то и дело приходилось переспрашивать. Наконец, испытание жаром кончилось, и Галка потащила его за рукав в комнату, усадила на диван и присела рядом, руки сложила на коленях.
— Галя, — сказал Р.М., — лучше ты мне расскажи…
— Хорошо, — Галка вздохнула. — Сначала о Наденьке.
— Галя…
— Ничего, Рома, я уже… Не знаю, что наговорил тебе следователь. Они решили, что Наденька… ненормальная. Она ведь с малых лет часто задумывалась. Сидит, смотрит в одну точку, слушает что-то и даже пробует потрогать… Будто какая-то преграда в воздухе. Или наоборот, смотрю, она пытается руку просунуть в стену, будто это воздух. И так — минуту или пять… А потом все нормально. Я спрашиваю: «Доченька, что с тобой?» — «Ничего, мама, задумалась.» — «О чем, родная?» — «Не помню…» Будто сон, а когда просыпаешься, все забываешь. Случалось это не так уж часто, ну, раз или два в месяц. Леня… Это мой муж… Он говорил: девочку нужно показать. Может, у нее с головой… А Наденька была нормальным ребенком. Абсолютно нормальным, кроме этих пяти минут. Может, я все-таки сделала ошибку, и нужно было… Нет, не нужно было, Рома. Они бы поставили все с ног на голову. Я потом насмотрелась на психиатров… Они бы Наденьку гораздо раньше… Я ведь и тогда, и потом все понимала лучше врачей. Я всегда помнила твои вопросы. Меня только удивляло… Ты искал ведьму во мне, и я оказалась дура-дурой, а дочка… Я чего боялась? Ведьмы, о которых ты рассказывал, действительно доводили себя почти до сумасшествия, потому что ничего в себе не понимали. Но ведь этого-то я уж совсем никому сказать не могла. Лет восемь Наденьке было, когда она научилась запоминать кое-что из того, что видела или слышала. Сначала пыталась рассказывать мне. Вместо того, чтобы просто слушать, я испугалась. Я тогда первый раз испугалась, Рома. Потому что рассказы Наденьки были такими… ну… без смысла, какие-то картины, которые невозможно понять — кто-то что-то куда-то где-то. Обрывки. Однажды я оборвала ее и сказала: незачем тебе это запоминать, отвлекись. Спорт там, все, что угодно, только не сосредотачивайся на этом, и все пройдет. Спугнула. Она никогда больше мне ничего не рассказывала. Никогда. Любила меня безумно. Когда Леня от нас ушел, мы вообще стали неразлучны. Я все о ней знала. Кроме одного. Я даже не знала, когда с ней это случается, потому что лет в десять Наденька научилась вызывать в себе это сама. Когда захочет. Тогда она и рисовать начала. Ты видел рисунки. Их было гораздо больше. Сотни, может, тысяча… Не знаю, где они. Что-то Наденька с ними сделала. Только одна папка и осталась, на которой написано твое имя.
