Поскольку вместе с непосильными нагрузками на нервную систему росла и моя чувственность, я нередко опускался до того, что использовал свою внутреннюю силу для завоевания женщин.
Эти победы доставляли мне мимолетное удовольствие, но и вызывали постоянное беспокойство, приводили в смущение, особенно, когда во мне бывали затронуты душевные струны.
В таких случаях я начинал испытывать отвращение к этой своей тайной силе. Моя мужская гордость заставляла ждать, пока меня полюбят без принуждения, однако само сознание, что женщин толкает ко мне в объятья лишь моя собственная воля, рождало во мне тяжелые сомнения и отравляла даже небольшие удовольствия.
И хотя сегодня я думаю, что некоторые женщины действительно меня любили, все же одна из них, Эрна Мария, вызывавшая во мне подлинную страсть, холодно меня избегала, стоило мне на несколько часов подавить в себе свою тайную волю.
Глубоко разочарованный, мучаясь физически и духовно, я улетал высоко в горы, к своему старому другу, леснику.
Сам он жил в долине, но еще выше, там, где прекращается всякая растительность, лепилась его уютная служебная сторожка, все убранство которой составляли камин и кровать. В двух шагах от ее стены брал начало маленький звенящий источник.
Однажды утром я поднялся в это убежище, где моими соседями были лишь серны, да любопытный олень порой забредал ко мне в ости.
Дни там стояли теплые и солнечные, ночи прозрачные и нежные. На третью ночь я проснулся от какого-то кошмара, в холодном поту. Чувствуя духоту, я решил перебраться на открытый воздух. Взяв матрас, подушку и одеяло, я устроился на выступе скалы, поросшем мхом, чуть выше моей хижины.
Это ложе до такой степени меня восхитило, что я не мог заснуть. Я лежал неподвижно распростершись, и перед моим умственным взором мелькали разные образы. Шум сосен где-то внизу, журчание ручейка, все мелодичные звуки горного уединения под неописуемо чистым и сверкающим звездным небом – все это действовало на меня как волшебство.
Моей восприимчивой душе предстал немецкий пастушок Николай Кузанский. Он стоял передо мной в пурпурном кардинальском одеянии. Через два тысячелетия после смерти Аристарха Самосского он возгласил из духовной тесноты Средневековья слово неимоверной важности: бесконечность!
Джордано Бруно из Нолы точным ударом разбил хрустальные сферы, все еще обнимавшие планетарную гармонию Коперника, эти последние останки гигантского заблуждения птолемеевой мысли, и тем самым распахнул перед человечеством врата, за которыми Кузанец провидел бесконечность.
