Людовик замер, оглушенный шквалом, который сам же и вызвал. Ему нравилось с ней препираться, он ведь знал, что она всегда идет на уступки. Он даже превратил это в стратегию, в игру: каждый раз заходить слишком далеко, чтобы добиться немногого. Но этот голос, сверлящий уши, – уже не игра. Луиза вошла в штопор, она орала как ненормальная, заикаясь от бешенства. Волосы у нее слиплись от грязи, щеки запали от постоянного недоедания, она исхудала и казалась более хрупкой, чем раньше, но, как ни странно, именно это придавало силу ее беспощадной речи. Она бросала ему в лицо обвинения – он безмозглый, заурядный, тупой. Таким она его видела с самого начала их отношений? Зачем же она с ним живет, если он такое ничтожество? Может, они уже спятили на этом острове из-за всей этой истории? Он растерянно уставился в пол. Его доверие к судьбе рушилось, и сознавать это было выше его сил.
Не договорив, Луиза расплакалась. Совершенно обессилев, они неподвижно сидели друг против друга. Их окутала тишина. Вечер выдался безветренный, на базе и в большом доме было так тихо, словно их здесь и нет, словно остров уже поглотил их.
* * *
Совместная жизнь продолжалась – иного выбора у них не было. Ни сил, ни желания продолжать ссору тоже не осталось. Пожалуй, они жалели о том, что сорвались. Вечером долго сидели у огня, потом легли в постель и, притиснутые друг к дружке на узкой кровати, в конце концов молча обнялись, или, вернее, укрылись в объятиях, защищаясь от высвобожденных этой сценой страхов. А наутро, словно по безмолвному уговору, каждый сделал со своей стороны шаг к примирению. Ничто не уладилось, слова были произнесены, услышаны и уже никогда не сотрутся из памяти, но надо было поддерживать отношения, потому что перспектива одиночества пугала куда больше, чем разногласия. Их союз напоминал фарфоровую тарелку, с которой обращаются подчеркнуто бережно и осторожно. Теперь всякое свое действие или решение они сопровождали вопросами «хорошо?» или «ты не против?», и эта чрезмерная взаимная предупредительность выглядела нелепо.
На целую неделю установилась отменная погода, и они этим воспользовались. Отчаяние не рассеялось, но постепенно притуплялось. Окружающая среда казалась уже не такой враждебной. Каждое утро встречало их ясным солнышком, и база вновь окрасилась в те рыжие тона, которые так пленили их в первый день. В ярком свете кружева ржавчины особенно четко вырисовывались на фоне безоблачной синевы неба. Старое дерево из серого превратилось в серебристое. Свет заливал невероятное нагромождение развалин, распавшиеся здания, огромные чаны – все это словно бы сгребла в горсть, а потом высыпала исполинская рука. Предметы налезали один на другой, соединялись под странными, непривычными углами. Из хаоса внезапно выныривали то лист железа, то балка, будто старались доказать, что не поддаются времени; в укромных уголках, нарушая однообразие двухцветного охристо-серого мира, зеленел мох, сочно желтели лишайники, робко проглядывали сиреневые кустики ацены
