– Девять. А что? Торопишься?
– Включи телевизор, давай новости посмотрим.
– Ты теперь, значит, тоже без новостей жить не можешь, – сказал я, вспомнив Иннокентия Львовича.
Программа «Время» только что началась, диктор говорил о поисках путей примирения в конфликте между президентом и парламентом.
Православная церковь предложила свое посредничество, было принято решение о переговорах в Свято-Даниловом монастыре. Меня мало интересовала эта затянувшаяся история, и, почти не слушая, я наблюдал за Некричем. Он глядел на экран, улыбаясь в телевизионном свете, зубы его поблескивали в полуоткрытом рту.
Облику Некрича секретное метро добавляло новую фиктивную глубину, наподобие бесконечной прямой перспективы на плоскости холста. Он представлял теперь здесь, на лицевой стороне действительности, эту потустороннюю засекреченную пустоту у нас под ногами, стал ее полномочным посланником. Он оставался, конечно, тем же человеком с двойным дном, каким был и раньше, но его второе дно углубилось и расширилось до теряющихся в подземной тьме размеров секретного метро, расходящихся в разные стороны черных тоннелей, гулких безымянных станций, оставаясь при этом по-прежнему пустым.
Ирине я о том, что Некрич жив, говорить не стал. Сначала меня сильно тянуло за язык, особенно когда она вновь начинала о том, как он снится ей и зовет к себе, но я твердо решил выждать: она так крепко вбила себе в голову, будто любила его, что известие о том, что он цел и невредим, не могло не изменить наших отношений. Некрич ведь собирался после продажи квартиры уехать из России и ждал теперь только, когда будут готовы документы. Если б его план с отъездом удался, я был бы рад и за него, и за себя. Получив его письмо откуда-нибудь из Германии, а еще лучше из Новой Зеландии, я непременно показал бы его Ирине, чтоб зря по нему не убивалась.
Однажды она приехала ко мне без звонка, взволнованная больше обычного, с влажными, потемневшими волосами, хотя стоял сухой солнечный день, один из первых дней октября. В некричевой квартире отключили воду, и она ходила мыться в сауну. Там было много женщин, молодых и пожилых, и они говорили только о двух вещах: о политике и о смерти.
– Представляешь, – рассказывала мне Ирина с расширенными от испуга глазами, – две тетки едва не подрались из-за того, кто лучше: Ельцин или Хасбулатов! Все между собой переругались, одни за Ельцина, другие против. Я у одной мыло попросила, мое смылилось, а она мне в ответ: «Ты за президента или за парламент?» Все распаренные, красные, кричат, друг друга не слушают. А про смерть, наоборот, очень спокойно разговаривали, как о самом обычном деле, на этом все и помирились. Так спокойно, что мне жутко сделалось. Говорили, как лучше умирать, от какой болезни, случаи разные вспоминали, кому повезло во сне душу отдать, а кто годами мучился… Одна совсем еще не старая женщина, но очень полная, вот с такими боками – Ирина показала руками, – сказала, что это большое счастье – умереть легко и быстро. И мне тогда так жить захотелось, ты даже вообразить себе не можешь, до чего сильно мне вдруг захотелось! – Закусив нижнюю губу, Ирина обняла меня и дальше говорила мне на ухо шепотом: – Я взяла и приехала к тебе, хотя должна была сегодня вечером Гурия не то в Ростов, не то в Тамбов провожать, не помню даже толком куда… А я все равно к тебе приехала… Ну похвали меня, скажи, что я хорошо сделала.
