Жестом фокусника Некрич снял крышку с судка и стал раскладывать по тарелкам печень, тушенную в сметане.
– М-м-м, – восхищенно промычала Катя, более чуткая к вкусовым, чем к музыкальным впечатлениям, – вкусно! Сами готовили?
– Конечно, сам. Я даже когда с женой жил, по большей части сам кулинарил, а теперь, когда она ушла, и подавно.
– Ушла? Бедный… – Катя так исполнилась сочувствия, что ненадолго даже перестала жевать и застыла со вздутой щекой, глядя на Некрича своими большими красивыми глазами.
– Меня тетка научила, тетя Ксения, сестра матери, вон ее фотография. – Некрич показал на снимок неподалеку от помощника присяжного поверенного. – Она была кулинаром от Бога, но своей семьи не завела, хотя была интересной и пользовалась успехом – не красавица, но, что называется, пикантная, – поэтому, чтобы талант даром не пропадал, готовила для нас. Тетка была в юности лемешисткой, ездила за Лемешевым из города в город, на всех концертах сидела в первом ряду. Он пел. – Некрич расправил плечи, и, отведя в сторону руку, пропел неожиданно хорошо поставленным тенором: «Куда, куда вы удалились, весны моей златые дни?» – а она смотрела на него и обожала, ей больше ничего не нужно было, кроме как его обожать, другие мужчины ее не интересовали. Мать рассказывала, что она даже принимала участие в знаменитом избиении поклонницами жены Лемешева. Хотя человек она была тишайший, а какие делала запеканки, зразы, форшмак, муссы… Я был в нашей семье ее любимцем, и специально для меня она гоголь-моголь взбивала. После того как она умерла, я ни у кого больше таких вареников с черносливом не ел! В последние годы она сильно располнела, но все равно казалась мне все мое детство красивее всех, даже красивее матери. Она была похожа на вас, Катя! И всегда, когда готовила, пела над плитой что-нибудь из лемешевского репертуара, вроде: «Мчится тройка почтова-а-я…»
Катя смотрела на Некрича, как, вероятно, его тетка на Лемешева.
Выпили водки, и на ее лице проступил неравномерный нежный румянец, а на лбу блестящий пот.
– Можно мне сесть в кресло? – спросила она, наевшись и осмелев.
В кожаном кресле Катя, поерзав, устроилась с ногами, поджав их под себя, и положила голову щекой на высокий подлокотник, так, что сплюснутая щека прижалась к носу.
– А это ваша мама? – спросила продолжавшая изучать фотографии Жанна про женщину в широкополой панаме с бахромой, снятую на фоне гор.
– Да, это она в турпоходе в Крыму, там, если присмотреться, можно у нее за спиной Ласточкино Гнездо разглядеть. Ее тоже уже нет. Никого больше нет – мамы, тетки Ксении, бабушки, – один я остался. В детстве, если на родителей обижался, я хотел обычно умереть им назло, но так, чтобы потом посмотреть, как они запоют, увидев, что я умер. Я взял у соседа книжку почитать про упражнения йогов, год, наверное, по ней тренировался и выучился так дыхание задерживать, что меня от мертвого было не отличить, когда я не дыша лежал. А еще я умею глаза закатывать, смотрите.
