Она стояла, прижавшись щекой к стеклу, так что угол рта слегка оттянулся книзу. Ирина касалась стекла с неотчетливой нежностью, избегающей направленности на кого-либо, – ведь я был рядом, она могла бы положить лицо хотя бы мне на плечо, – с нежностью, замыкающейся на самой себе. Сияние заоконной листвы золотило ее глаза и таяло в них, погружаясь на дно. От ее дыхания несколько сантиметров стекла перед лицом затуманились. Возникла одна из тех не таких уж редких пауз, когда Ирина выключалась из окружающего, теряла к нему интерес. Мне казалось тогда, что все мы – близкие ей и претендующие на нее мужчины с нашими деньгами, знаниями, борьбой за власть и прочими мужскими играми, в которых она в другое время охотно участвовала, – в такие минуты только мешаем ей. В этих паузах, пусть недолгих и скрыто тревожных, она достигала наконец независимости и ни в ком из нас не нуждалась.
Но именно к такой Ирине, не нуждающейся во мне и ничьей, меня больше всего тянуло. Прежде чем подойти и обнять ее, я выключил телевизор.
Проклятый случай!.. Ты всегда остаешься верным самому себе в своей капризной изменчивости, всегда одинаково непостижим, всегда загадочен. Я воплотил твой образ в себе…
С. Кьеркегор. Или-или
Она идет ко мне по бульвару мимо высоких – чем выше, тем великолепнее – сверкающих под холодным солнцем деревьев.
Октябрьский день настолько беззастенчиво, настолько бесстыдно и избыточно красив, что красота его выталкивает меня, сидящего на скамейке, я не причастен к этому сверканию и блеску, остаюсь за рамой дня, не впущенным внутрь, ни при чем. Ирина смотрит в мою сторону, не замечая меня. Нитка паутины блестит у глаз, как порез на коже воздуха…
Или еще: крася губы перед зеркалом и не видя, что я наблюдаю за ней, Ирина слизывает лишнюю помаду с угла рта, а затем быстро показывает самой себе окровавленный помадой язык…
Или еще: мы ждем поезда в метро; стоя вполоборота к тоннелю, прижав левую руку к бедру, Ирина искоса глядит на приближающийся треугольник огней такими глазами, что мне хочется встать между нею и краем платформы. Но я этого, конечно, не делаю. «Ты смотришь на поезд, – говорю я, – взглядом Анны Карениной». Она не улыбается. Ее голая напряженная шея над вырезом платья повернута так, точно парализована режущим светом, и она не смогла бы отвернуться, даже если бы захотела.
Или еще… Нет, хватит. И так ясно, что я всегда лишь свидетель, по сути, случайный, которого могло и не быть, присутствие которого ничего не меняет и изменить не может, даже если б он к этому стремился. Он, впрочем, и не стремился.
