— К чему вся эта гордость и бесцельное отрицание очевидных фактов. Советую, пока не поздно, еще раз подумать и искренне сознаться. Не забудьте, что дальнейшее запирательство в своих преступлениях, при наличии имеющихся документов, приведет вас к расстрелу. В случае же полного раскаяния вас могут осудить на восемь или десять лет в лагеря.
Я весь дрожу от негодования и заявляю:
— Гражданин следователь, разрешите уж мне хотя бы умереть без вашего сочувствия и совета. Пишите точно, что мною продиктовано, в противном случае я не подпишу протокола.
Последнему ничего не оставалось, как дословно занести вышеуказанную редакцию. На этом допрос был прерван и меня увели в камеру.
В памятный день 5-го сентября 1939 года настроение было особо подавленное. Делаю свои бесконечные три шага из одного угла в другой, мысленно закручиваю папироску и наслаждаюсь глубокой затяжкой. Вдруг открывается форточка, и голос произносит:
— Быстро, быстро оденься!
Одеваясь, думаю только об одном:
— Прежде, чем следователь начнет задавать снова бесконечные вопросы, я ему в самой категорической форме заявляю:
— Дайте мне хотя бы два рубля на махорку, в противном случае никакие ваши надзиратели не усмотрят, и я себе сумею разбить голову.
С этим решением выхожу из камеры и длинным коридором следую в здание НКВД. Войди в кабинет и не обратив внимания на лежащие у следователя на столе мои альбомы и бумаги, не дав ему открыть рта, твердо заявляю:
— Дайте мне два рубля на махорку, или же я все равно я сумею покончить с собой, не взирал на всю бдительность вашей стражи.
В ответ на это следователь любезно улыбается и просит садиться, вопреки всем правилам, к его столу. В это время в кабинет вошли еще двое. Одни из вновь пришедших, указывая на ворох бумаг, лежащих на столе, говорит:
— Здесь, товарищ полковник, бумаги, изъятые у вас на квартире при обыске. Прошу просмотреть, что надо отложите, ненужное бросить в корзину…
— Вы свободны.
Ни радости, ни удивления не почувствовал я в эту минуту. Полное безразличие сковало все существо. Вероятно, еще не вполне ясно представлял происходящее. Но вот следователь подает мне бумажку и просит расписаться. В поданном документе читаю, что освобожден из под стражи в 15 часов 45 минут 5-го сентября 1939 года. Горькая усмешка шевелится где-то внутри, и я невольно с иронией заявляю:
— Какая точность, даже минуты проставлены.
Только тут начинаю осознавать, что в моей жизни произошло что-то значительное, — пришел конец обстановке, с которой я уже так сроднился. На минуту становится страшно при мысли:
