Но оросить землю — это еще полдела. Надо, чтобы это была земля, а не белый песок. И люди мешками таскают плодородную глину со склона горы, смешивают ее с песком. С миллионами мешков перетасканной земли пришел опыт. Сейчас туареги не просто таскают глину с горы. Они предварительно пробуют ее на вкус, нюхают, растирают между пальцев, а потом решают, нести ли эту землю под кукурузу, под помидоры или под пшеницу. Да, теперь, когда уже многое сделано, когда уже понемногу можно начинать пожинать плоды трудов предыдущих поколений, урожаи для здешних районов баснословны: пшеницы здесь собирают примерно шестнадцать-двадцать центнеров с гектара!
Министерство сельского хозяйства Алжирской республики выделило в этот пустынный район трактор с механиком. Но трактор вскоре сломался и стоит уже третий месяц без движения, а механик сбежал. Снова пошли в ход лопаты и мотыги. Мэр Идельэса, двадцатичетырехлетний, традиционно закутанный в бурнус туарег, с традиционно закрытым лицом, все-таки доволен. Он считает, что трактор — это первое проявление социализма в Хоггаре. Он так и говорит, слегка приспуская с лица тюрбан и оглядываясь при этом, нет ли вокруг женщин: трактор — это социализм.
* * *
Мы ночуем в Идельэсе. Гостеприимный месье Барер приглашает всю нашу компанию к себе. В полутемной большой комнате, где горит на подоконнике керосиновая лампа, а на полу лежат туарегские красочные шерстяные ковры, нет никакой мебели. На стенах висят три репродукции, вырезанные из журналов: «Рождение Венеры» Джорджоне, пейзаж Коро и картина Пуссена. И портрет молодого Ф. Ницше.
Усаживаемся на полу, застеленном коврами. Нас человек пятнадцать. Кроме геологов, два молодых араба учителя местной школы-интерната, механик суданец Абдурахман, мэр Идельэса и несколько зашедших на огонек туарегов.
Приносят два огромных таза (каждый литров по 25–30) с туарегским блюдом кус-кус. Это нечто вроде толстой и короткой лапши с очень острым и резким запахом, политое красно-бурым соусом. Все прибывшие голодны, как звери. Поэтому в полутьме в полном молчании раздается только частое клацанье ложек о края таза и жадное чавканье невероятно грязных и пыльных людей. Пьем красное алжирское «Монсера». Мусульмане не пьют.
Потом следуют второе и третье блюда. Разморенные сытным обедом и непривычно (за последние три недели) теплой комнатой, мы почти засыпаем. Выясняется, что в комнате, где мы обедали, не поместится на ночь более пяти человек. Меня приглашает к себе ночевать туарег Шакари. Беру свою раскладушку и спальный мешок и иду к нему. Дом как дом: окон нет. Пола тоже. Вместо пола песок. Посреди комнаты краснеют угли догорающего огня. Песок от огня теплый. Коричневые глинобитные стены тоже теплые. С непривычки, с чистого морозного сухого воздуха, немного режет глаза от дыма костра. Но Шакари приносит традиционный пустынный ароматный чай в маленьких рюмочках, по комнате распространяется душистый запах сухих трав и медленно растекается в воздухе дурманящий аромат, вырывающийся из носика кипящего на костре синего эмалированного закопченного чайника-заварника. Глаза слипаются. Но три рюмки надо медленно, очень медленно просмаковать, — таков обычай. Гостеприимный и внимательный, как и все знакомые мне туареги, улыбчивый Шакари предлагает мне после второй рюмки забраться в мешок и «подать мне чай в постель». Измотанный трудным днем, разморенный теплом, в полусне не могу отказаться от настойчивого предложения любезного и милого хозяина. Забираюсь в мешок. Шакари протягивает мне маленькую рюмочку зеленого чая с ароматом сахарских трав. Крохотными глотками смакую этот горячий аромат. А хозяин садится на песок рядом с моей раскладушкой и начинает петь речитативом какую-то свою тягучую песню. Я спрашиваю его: «Шакари, о чем ты поешь?» Шакари на ломаном французском старается передать слова этой старинной песни туарегов о любви. У него ничего не получается, он бессильно машет рукой и говорит: «Лучше слушай песню». Дрожащие звуки песни смешиваются с голубоватым дымом угасающего костра, с немыслимыми запахами незнакомых трав, с какими-то сказочными воспоминаниями. Глаза закрываются. Я уже не вижу ни слабо мерцающих красных углей, ни их отблесков на черном блестящем лице хозяина. Я мучительно стараюсь понять: сон это или явь. На какие-то секунды здравое мышление восстанавливается и я задаю себе вопрос: правдоподобно ли это — ночью, в доме туарега, в глухом туарегском поселке, в таинственной и неизвестной стране туарегов? Успокоенный мыслью о том, что это малоправдоподобно, засыпаю…
