Одна пуля перебила ему локоть, две другие засели в бедре и голени. Стрелять капитан мог, но не прицельно, а куда попало, для острастки и самоуспокоения. Авдотьев понимал, что сдаваться без боя нельзя. Это было равносильно смерти. Нет, гораздо хуже, потому что пленным, прежде чем умереть, придется выдержать жесточайший допрос с применением пыток. Авдотьев боялся не столько смерти, сколько боли. О первой ему не было известно практически ничего, тогда как с болью он был знаком гораздо лучше и ближе, чем того хотелось бы. Она и сейчас пронизывала его тело, отзываясь шокирующими разрядами в мозгу. Думать в таких условиях не получалось. Капитан Авдотьев действовал рефлекторно: вздрагивал, когда в него попадала новая пуля, и жал на спусковой крючок. Таким был для него этот бой.
— Оборону! — не переставал кричать он, воображая, будто ползет куда-то, хотя давно уже лежал на месте, слабо двигая конечностями и извиваясь отяжелевшим телом. — Оборону… занять…
Сырцов и рад был выполнить приказ, но никак не мог взять в толк, к чему призывает его командир. Привычные и знакомые с детства слова вдруг потеряли всякий смысл. Лейтенант Сырцов перестал быть человеком, который выехал сегодня на задание, поцеловав на прощание беременную жену. Все его привычки, познания и манеры не значили перед лицом опасности ровным счетом ничего. Их место заняли первобытные инстинкты, знавшие о выживании неизмеримо больше. Только они могли спасти Сырцова от гибели, и он, подчиняясь им, проворно забрался под машину.
Слева от него корчился и хрипел капитан Авдотьев, все еще бормочущий что-то про оборону. Справа вел огонь Сенцов, сделавшийся неожиданно хладнокровным и собранным. Припав на колено, он держал пистолет обеими руками, как в полицейских боевиках. Две пули, посланные им в сторону нападавших, попали в цель. Если бы Сенцов мог видеть в темноте, он бы с удовлетворением отметил, что одного человека бандиты потеряли.
Это был Балабол, получивший два сквозных ранения в грудь. Продырявленные легкие отказывались вбирать воздух и все больше наполнялись кровью, которой захлебывался умирающий. Нет, он не наблюдал за собой со стороны, паря над поляной бесплотным духом, не готовился к переходу в мир иной и не перестал испытывать боль. Балабол валялся на ковре из листьев и с ужасом ждал конца. Ничего более страшного, более бесповоротного в его жизни еще никогда не происходило. А сама жизнь кончалась, лопаясь кровавыми пузырями на губах.
